Нансен
Шрифт:
Выстрел!.. Удача — весь заряд дроби угораздил медведю в ухо. Зверь упал замертво.
Иохансен, хотя едва-едва только избавился от смертельной опасности, неизменно спокоен, будто не произошло ничего особенного.
— Медведь, — объяснял он, — видно, был очень голоден, если стал красться за нами. Ну и ловко меня подкараулил! Раньше чем я его заметил, дал такую затрещину, что у меня искры посыпались из глаз. Все же я вцепился в его пушистое горло. Сжал со всей силой… Не помогло! Зверь разинул пасть прямо над моей головой…
— Тогда вы и попросили не опоздать?
— Именно! — рассмеялся Иохансен. —
Путешественники снова впряглись в лямки, мечтая добраться до земли в тот же день.
Шли долго, часто проваливаясь в снежную жижу, ие обращая внимания, что вода заливается в меховые сапоги, при каждом шаге громко хлюпает, переливаясь в голенищах вверх и вниз, как в насосе.
Все ближе придвигалось темное небо — признак открытой воды. И впрямь, вскоре под стенкой высокого ледника заплескалась чистая вода. Неужели море?
Да, это было море — голубоватая гладь его блистала подобно громадному зеркалу. После бесконечного странствования в стране белых плавучих льдов оно было так желанно! И ведь за ним где-то находилась земля…
Огромная радость захлестнула сердца. Все мучения, казалось, остались позади — море открывало свободный путь к дому, к свету и жизни.
Нансен и Иохансен долго молча смотрели на воду — удивительное чувство успокоения охватило обоих.
Но, как это часто случается, обретенное счастье соседствовало с горьким переживанием — нельзя было отправляться в море в утлых каяках вместе с собаками. С ними надо было расстаться…
Нансен и Иохансен сильно привязались к своим последним четвероногим помощникам. Сугген был всегда трогательно послушен, а Кайфас — с каким гордым величием шел он до последнего шага! Верно и терпеливо трудились они в течение всего путешествия, и вот, когда забрезжили лучшие дни, жизнь их кончалась.
Заколоть их, как ранее других, не хватало сил. Зайдя за торос, Иохансен застрелил Кайфаса, принадлежащего Нансену, а Нансен убил Суггена, которого так любил Иохансен.
…Связанные вместе каяки легко двигались с помощью весел. Потом ветер задул прямо в корму и позволил поставить парус. Так, с короткими остановками для отдыха, удалось плыть несколько дней в направлении архипелага Земля Франца Иосифа.
В пятницу шестнадцатого августа Нансен записал в дневнике: "Вечером, наконец, добрались до островов, к которым стремились в эти последние дни, и в первый раз за два года ступили на твердую землю. Невозможно выразить чувство, какое овладело нами, когда мы получили возможность перепрыгнуть с одной гранитной глыбы на другую и затем обнаружили в небольшом укромном местечке, среди морен, мох и цветы — большой красивый мак".
Впервые за долгое время путешественники заснули не в лужах от растаявшего снега, а на сухой земле. На следующий день они перешли на соседний, еще более привлекательный остров. Нансен, отнюдь не склонный к восторженности, это событие описал так: "Остров, на который мы перебрались, показался мне одним из чудесных уголков земного шара: красивый плоский берег, усеянная белыми раковинками береговая терраса, узкая полоса чистой воды вдоль берега, на дне которой виднелись улитки и морские ежи, а на поверхности плавали дафнии. На скалах наверху сидели сотни болтливых люриков, а возле нас с веселым чириканьем бойко перепархивали с камня на камень пуночки.
Внезапно сквозь легкий слой облаков проглянуло солнце, и весь мир кругом просиял. Здесь кипела жизнь, земля не скрывалась под снегом, здесь уже не было бесконечных дрейфующих льдов. Повсюду виднелись медвежьи следы, попадались и песцовые. На дне морском у самого берега я заметил целые леса водорослей. У подножия скал кое-где лежали сугробы красивого розоватого снега".
С каким поэтическим чувством написаны эти строки! Лишь тот, кто надолго был отрешен от обычной жизни, мог так радоваться скромным дарам природы.
Но превратности пути не кончались. Уже вскоре все повернулось в самую дурную сторону.
Задул ветер. Тот самый ветер, который моряки так мягко называют «свежим», но который следовало бы звать могучим, бурным, сокрушительным. В одну из ночей он разительно изменил все в природе. Лето исчезло, вернулась зима. Море покрылось плавучими льдинами. Громоздясь, сплачиваясь и смерзаясь, они превратились в непроходимые хребты.
Ветер крепчал, перешел в шторм. Немыслимо было сделать ни шагу вперед. Путешественники попали в ледяной плен. И тогда отринули последнюю надежду на скорое возвращение домой.
Предстояла долгая, темная зима. Третья, зимовка в полярной пустыне…
До наступления полярной ночи оставались считанные дни.
— Надо сложить хижину из камней, — предложил Нансен.
Немногословный Иохансен кивком головы выразил согласие.
Голыми руками выкорчевывали они камни из морен. Когда смерзшиеся камни не поддавались усилиям, то в ход пускали рычаг — кусок сломанного полоза от нарт. Копали заступом, сделанным из кости моржа, а из его клыка, привязанного к обломку лыжной палки, изготовили кирку. То были жалкие орудия, но терпение и настойчивость преодолевали все трудности.
Так мало-помалу вырастали стены хижины, выдававшиеся над землей только на метр. Чтобы в будущем жилье можно было выпрямиться во весь рост, строители вырыли в полу глубокую яму. Крышу сделали из моржовых шкур, а медвежьей шкурой прикрыли вход, настолько узкий и низкий, что сквозь него можно было пробраться лишь на четвереньках.
В этой хижине, вернее — берлоге, два человека прожили много-много дней и ночей, одинаково темных, одинаково томительных.
Молчание окружающего мира гнетом своим спорило с холодом и мраком ночи. Жизнь текла в медленном, мучительном однообразии. Зимовка длилась девять месяцев. Девять месяцев! Величайшее испытание стойкости характеров, возвышенности чувств людей, отрезанных от всякого общения с остальным человечеством.
Книги! Зимовщики мечтали хотя бы об одной интересной книге. Какой чудесной казалась им жизнь на «Фраме», где имелась целая библиотека! Случайно сохранившиеся обрывки календаря и мореходных таблиц они читали и перечитывали столько раз, что заучили наизусть слово в слово. Им доставляло удовольствие хотя бы перелистывать эти странички: самый вид печатных букв как бы возвращал к цивилизации.
Все темы для беседы давным-давно исчерпались. Не оставалось никаких мыслей, которыми зимовщики уже не обменялись. Главным из немногих оставшихся удовольствий было рисовать друг другу картины того, как, наконец, попадут они домой, увидят, близких, родных.