Нантская история

Соловьев Константин Сергеевич

Думать на эту тему было тяжело — поэтому я предпочла вовсе вышвырнуть эти никчемные мысли из головы, сосредоточившись на рассказе отца Гидеона.

— Судьба в последний раз смилостивилась над сиром Гунтериком, но он не внял ее знаку, продолжал он, нимало не охрипнув за это время, — Под его натиском пал город Вараждин. Это было чудо, что остатки воинства смогли взять штурмом стены, но сир Гунтерик не усмотрел в этом знака того, что пора облагоразумиться. Он собирался карьером проскакать прямиком в ад, и утащить с собой всех людей, которые ему доверились в этой авантюре. Закрепившись в городе, отряд получил небольшую передышку. Самые опытные понимали, что единственный шанс вернуться живыми в родные земли — перезимовать в Вараждине и ранней весной тронуться назад, надеясь на то, что хорваты не успеют вырезать всех под корень. Так и поступил бы любой здравомыслящий человек. Но откуда было взяться здравомыслию у человека, который привык решать все проблемы стремительным диким

натиском, подчиненным своей тяжелой ярости, бычьим ударом, и неважно, во что он приходился. Он отдал приказ выдвигаться в направлении Лудбрега. Это было последней каплей. Под его знаменем не было безмерно преданных ему людей. Тяжело быть преданным человеку, который может оторвать тебе голову за то, что ты забрызгал грязью попону его коня или посмотрел не с тем выражением вослед. Большую часть его воинства, двинувшегося в самоубийственный восточный поход, составляли люди, рассчитывавшие поживиться за счет богатых хорватских городов. Но в этот раз даже эти безрассудные алчные разбойники поняли, то дело пахнет не золотом, а погребальным тленом. И они дрогнули. Когда заря встала над Вараждином, его улицы были пусты, как после мора. Городские жители бежали от кровавого барона, а вместе с ними под покровом ночи бежали и остатки его отряда. Это был безрассудный побег, обрекший почти всех его участников, но они выбрали смерть вероятную смерти верной. Бежали рядовые и префектусы, капелланы и конюшие. Бежали лайтер-стрелки, пехотинцы и некогда бесстрашные кирасиры. Сир Гунтерик остался с дюжиной своих личных стражников в пустом городе, и даже дома содрогнулись от его рева, когда он понял, что его бросили на произвол судьбы. Он впал в такое бешенство, что даже преданные ему люди не решались к нему подступиться. Он крушил стены латными перчатками, вырывал куски кладки, он заливал огнем улицы и от отзвуков его голоса лопались в окнах стекла. Он впал в совершеннейшее безумие и сделался невменяемым. А потом в город вошли хорваты, и сир Гунтерик принял свой последний, уже безнадежный, бой.

— Вина, Клаудо! — крикнула я.

Бальдульф неодобрительно наблюдал за тем, как сервус наполняет стакан.

— Не хватит ли тебе, Альби? — спросил он, — Ты выдула без малого две бутылки.

— Под хороший рассказ я могу осилить и бочонок. Прошу вас, отче, продолжайте. Судя по лицу нашего капитана, он уже подумывает о позорной капитуляции, так нанесите же удар милосердия!..

— Охотно, — отозвался священник, — Последний бой не посрамил чести сира Гунтерика, но вряд ли он мог искупить все его предыдущие подвиги. Хорваты наваливались на него десятками и сотнями, но не могли его одолеть — он бился с одержимостью бурого медведя, расшвыривая своих недругов в разные стороны, дробя их головы, отрывая руки, ломая пополам и раздавливая сталью. Улицы умылись кровью, когда безумный барон, в чьих жилах вместо крови с детства тек гнев, в последний раз поднял булаву. Один за другим падали последние его люди, и лишь он один продолжал свою смертоносную пляску, отправляя противников на небеса по нескольку за раз. Его безумие защищало его и в тот раз, но даже оно не было всесильно. Как бы ни был силен жук, угодивший в муравейник, он найдет свой немилосердный конец. Так случилось и с бароном. Пики и пули нападавших не смогли пробить его броню, но удачный удар боевого молота раздробил его внешние батареи, а резерв внутренних был не бесконечен, да и так подточен долгими переходами и бесконечными боями. Уложив очередного противника, он застыл статуей, и вся его чудовищная ярость, заключенная теперь в стальную скорлупу, была бессильна. Должно быть, это было самой страшной минутой в жизни барона — он видел своих врагов, был повержен ими, но не мог шевельнуть даже пальцем. Наверно, в этот миг он окончательно рехнулся. Но и хорваты не могли причинить ему вреда — их старого образца оружие было бессильно уязвить его рыцарский доспех новейшего образца, лишь оставляло вмятины на нем. Но они нашли выход, эти хорваты. Вырыли глубокую яму, наполнили ее до краев жарким углем — и скинули туда облаченное в рыцарский доспех тело, как конскую тушу. Прошло несколько часов, прежде чем барон стал кричать, и еще много часов, прежде чем он замолк. Тогда его вытащили, привязали к столбу и установили перед воротами Вараждина, где он, как говорят, стоит и по сегодняшний день. Плоть внутри доспехов давно изгнила, но сам он служит весомым напоминанием всем горожанам и приезжим о том, в какую пропасть может скинуть душу человеческая гордыня и гнев. Его горькая слава пережила его, она до сих пор гуляет хорватскими степями, только теперь его называют не Кровавой Стрелой, а Жареным Бароном. Так что вы скажете, капитан Ламберт, и этого благородного рыцаря вы назовете образцом добродетели?

Это был разгром, и только высочайшая дисциплинированность войска Ламберта позволила ему сохранить лицо перед неприятелем.

— Он был дурным человеком, — сказал он медленно, — И получил то, что заслужил. Но откуда вам все это известно, святой отец?

— Я же говорил, я исповедовал перед нейро-коррекцией дезертира из его отряда, который был всему этому свидетелем. На него должны

были наложить Печать Покаяния пятой степени. Надеюсь, в качестве сервуса он принесет в этом мире больше пользы… Из всего отряда сира Гунтерика уцелели лишь считанные единицы, каким-то чудом вернувшиеся в пределы Империи. Кого догнали и растерзали хорваты, кто погиб от голода и морозов на жестоком обратном пути, кого съели их собственные сослуживцы. Вернулось их человек около десяти, и они не особенно стремились рассказывать о том походе, который позже получил название Восточный Белый Мор.

— А как, вы сказали, назывался тот лагерь, в котором вы его повстречали? — спросил Ламберт со странным напряжением в голосе.

— Лагерь? — переспросил священник, — Если не ошибаюсь, он звался «Брунгильда».

— Что за лагерь? — спросила я, — Я думала, приговоренных сразу отправляют на нейро-коррекцию.

— Не всех, — рассеянно отозвался Ламберт, — Некоторых, самых толковых, отправляют перед этим на год-два в трудовые лагеря. От бездумных сервусов мало проку, а Императору нужны толковые слуги… О!

Глаза его зажглись огнем, точно их озарила изнутри вспышка понимания.

— Вот оно… — прошептал он, — Ну конечно. То-то я думал, что в этом есть что-то знакомое…

— О чем вы, капитан?

— Лагерь «Брунгильда»! Это же очевидно! О Бог мой, меня пора сослать на южную границу, видимо мой мозг окончательно ссохся на этой службе.

— Да скажите вы уже человеческим языком! — воскликнула я, — Не испытывайте мое смирение, а то мне уже хочется приказать Клаудо чтоб он треснул вас сковородой по голове для прояснения красноречия.

— Вы можете… проверить в информатории кое-что? — обратился он ко мне, кажется, не услышав ни слова.

— Охотно. Клаудо, подать либри-терминал! Что вас интересует?

— Нет ли в окрестностях Нанта еще какого-нибудь трудового лагеря… Под названием «Хильда»?

Мне захотелось укусить себя за руку. Быть может, я бы и укусила — если бы рука была мне подвластна.

Дубина! Безмозглая курица! Я мысленно застонала. Вот тебе урок, дурья башка! Забыла про все, кроме себя, забыла про дело, выпустила нити клубка из пальцев, отвлеклась — и вот пожалуйста. Растяпа! Прав был Бальдульф, ума у меня как у сервуса, да и тот лишний… Ведь могла сама навострить уши, когда отец Гидеон помянул про лагерь, живо вспомнить татуировку… Ан нет же, предпочла дуть бутылками вино да слушать застольные разговоры. Великий дознаватель! Ух!..

Злость и раздражение на саму себя получилось задавить с помощью работы — послушные голосовым командам и взглядам, на призрачном экране моего либри-терминала замелькали таблицы, оглавления и схемы.

— Вот… — сказала я прерывистым, как у девчонки на первом свидании, голосом, — Кажется… Ламберт, я прошу у вас прощения. Ваша голова светлее, чем мне думалась раньше. По крайней мере, она годна не только для того чтоб на нее натягивать шлем.

— Очень польщен, — он коротко поклонился, — Значит, вы нашли?..

— Нашла. Трудовой лагерь «Хильда». Располагается на южных окраинах графства. Сведений о нем почти нет, и неудивительно — он не находится в ведении церковников, там хозяйничают люди графа. Так что единственное, что я могу сказать наверняка — он существует. Его упоминания очень редки, но сквозят в архивных статистических справках и прочих обрывочных документах. Боюсь, ничего толкового я отсюда раскопать не могу. Некоторые вещи не созданы для излишнего распространения и, конечно, эти ваши трудовые лагеря относятся к их числу. Мы знаем только то, что наш воришка, стащивший манипул святого и относящийся к мелким сошкам Темного культа, прошел через этот лагерь. Но, дьявол разрази все темные делишки вашего графа, Ламберт, я же сама вскрывала его мозг! Там не было ни следа нейро-коррекции. Кем бы ни вышел из трудового лагеря «Хильда» наш молодчик, он стал точно не законопослушным безмозглым сервусом! Зато понятно, отчего кто-то потратил много усилий чтобы свести эту порочную татуировку. О, наш парень не разбивал сердца никакой Хильде!..

— И что делать? — поинтересовался Бальдульф после того, как я замолчала и в комнате воцарилась напряженная, пронизанная электрическими искрами, тишина, — В лагерь нам и близко не сунуться, тут уж вы не сомневайтесь. Он охраняется покрепче, чем любая тюрьма, шутка ли, если там сидят приговоренные к пятой ступени Печати Покаяния… А начнем сильно расспрашивать — так, пожалуй, и сами погостить там можем. Графские люди, надо думать, таких расспросов не понимают, еще примут за шпионов бретонских… Ох, болото проклятое!..

— Я тут бессилен, — отец Гидеон развел руками, — Не моя епархия, как вы понимаете. Церковь занимается нейро-коррекцией, но не содержанием трудовых лагерей.

— Ясное дело, отче… — я вздохнула, — А вы, Ламберт, что скажете? Я понимаю, что начальника городской стражи не пустят и на порог лагеря, но все-таки вы единственный из нас обличены доверием графа. Не найдете ли вы выход?

— Может, и найду, — решительно сказал Ламберт, поднимаясь. Несчастная скамья затрещала от напряжения, — В любом случае, мне надо навести кое-какие справки. Оставайтесь здесь. Я вернусь, и может быть, с удачей. Отче, на вашем месте я бы особо настойчиво помолился. Прощайте.