Нантская история

Соловьев Константин Сергеевич

— Кто еще может быть наверху пирамиды?

— Решительно кто угодно. Палаццо графа набит сотнями бездельников, интриганов, сплетников, подхалимов, подлецов и карьеристов. Это настоящая кладезь кадров для любого культа. Амбиции, ненависть, ревность, страх… Этого добра там хватает. И это та руда, из которой куется ересь.

— То есть, кто-то из графских сановников может быть замешан?

— Из высочайших — вряд ли. Граф хорошо разбирается в людях и не держит на ключевых местах неизвестных ему. А ниже уровнем — запросто. Несомненно, голова нашего культа находится где-то там. Они профессионалы, Альберка, а профессионалы стоят дорого. Посудите сами — одного своего адепта они каким-то невероятным образом вытащили из трудового лагеря, откуда нет выхода. И он

был верен им до могилы. Значит, куплен не за медяшку на ярмарке. Другой предпочел мучительную смерть в огне поимке. Это все стоит денег, и немалых.

— Преданность стоит золота?..

— Да, это самый дорогой товар. И самый полезный. У культа, несомненно, водятся деньги. И немалые, если позволяют подобные фокусы.

— Хорошо, голова культа — где-то неподалеку от графа, в среде родовитых господ. Но кроме головы всякий организм имеет и другие органы — руки, ноги, хвост…

— И это самое невеселое. Частицы Темного культа словно метастазы проникают во все органы города. Невидимые и никем не ощущаемые, они действуют, поражая его жизненные центры, рассредоточиваясь, увеличиваясь в числе и готовясь к действиям. И каждый день этого роста губителен, ведь каждый такой узел, увеличиваясь в объеме, связывает все вокруг себя порочной связью. Там рождается страх, круговая порука, подкуп… Даже самая прочная сталь подвержена ржавчине, вот и самый надежный человек может быть сломлен под постоянным давлением. Это и ужасно. Опытный культ может за пару лет превратить среднего размера городок в свое логово, и укорениться так глубоко, что очистить его потом можно будет только огнем и мечом, под корень вырубая скверну и жертвуя тысячами человеческих жизней. Мы не знаем, сколько длится присутствие ереси в Нанте, месяц или несколько лет, не знаем и того, как глубоко она пустила корни. В одном не сомневайтесь — у культа есть тайные наблюдатели, осведомители, шпионы и убийцы. Рабочие особи, не имеющие собственной ценности, но готовые умереть, исполняя приказ. Уличные проститутки, распространители наркотиков, карманники, рабочие мастерских, лаборанты, ремесленники, ювелиры, трактирщики, посыльные, мойщики стекол, охранники, кучера, ростовщики, клерки, нищие, гробокопатели, вилланы…

— И стражники, — сказала я многозначительно.

— Увы, — невесело ответил отец Гидеон, — Несомненно, в первую очередь культ попытается внедрить своих людей туда, где они смогут не только наблюдать, но и влиять. Да, городская стража — одна из приоритетных целей. И я практически не сомневаюсь, что в ней уже есть агенты. Именно поэтому я принял ваше любезное приглашение погостить здесь. Не думаю, что я долго прожил бы в казарме, даже если бы капитан Ламберт защищал меня с обнаженным мечом сутки напролет. Нет, мы не можем доверять страже.

— Полагаю, не особенно нам следует доверять и клиру…

— Что?

— Вы сами сказали, как быстро распространяется ересь. Если их цель захватить ключевые точки, сама Церковь станет наиболее желанной целью. Я предполагаю, у них могут быть агенты и среди ваших коллег, отче.

Лицо отца Гидеона красноречиво вытянулось. Он был слишком умен чтобы не подумать об этом раньше, поняла я, но он надеялся, что эта мысль не возникнет у меня самой. Значит, он еще мало меня знал.

— Все в руках Божьих, — уклончиво сказал он, — То есть я не могу с полной уверенностью исключить вероятность того, что кто-то из моих братьев по вере не поддался дьявольскому искусу, но все же предпочитаю верить в лучшее, пока не получу свидетельств обратному.

— А я предпочитаю верить в худшее — пока доказательства не преподнесли мне самым неприятным и неожиданным образом, — заметила я, — И вам советую держаться тех же взглядов. Как Ламберт не доверяет своим стражникам, так и вы старайтесь не надеяться особо на клириков. Представьте, что нас всего четверо, и никаких союзников и друзей у нас вовсе нет.

— Темные культы уничтожали города и целые провинции, дочь моя. Четыре человека — это не то, что сможет стать на чьем-то пути серьезной преградой.

— Станет, — пообещала я, — Конечно, пока

мы ничем не отметились, и весь наш актив — пара горелых адептов да чахлая ниточка, за которую ухватился капитан Ламберт. Ну так и полночь еще не пробило. Не будем поддаваться унынию. Наверно, что-то похожее вы говорите обычно на проповедях, да?

Отец Гидеон улыбнулся, но в этот раз улыбка его была столь тонка, что ее сложно было разглядеть на его тщательно выбритом грустном лице.

— Дочь моя… Если взглянуть правде в глаза, мы не то воинство, чей вызов кого-то серьезно обеспокоит. Мы разок сорвали этим паршивцам игру, это верно. Но только лишь из-за счастливого совпадения, и нашей заслуги в этом пока нет. Карты все еще в их руке. Для Темного культа, какие бы планы он ни лелеял, мы даже не оса, лишь излишне ловкая мушка, которая увернулась от первого шлепка. Да, это звучит не особенно оптимистично, но согласитесь, что это именно так. Как вы сами сказали, мы не можем рассчитывать на наших друзей и покровителей, мы бьемся в полном окружении, если мне позволено будет употребить старую армейскую терминологию, враг обилен, а позиции его неизвестны. Мы с Бальдульфом уже не молоды. Конечно, Бальдульф еще может свернуть кому-то шею, но что толку, если пока мы даже не встречались с солдатами культа, лишь с их трутнями. Я же и вовсе бесполезен. Я — зерно Церкви, лишенное собственной силы. Без помощи своих братьев я представляю не больше ценности, чем кружка без дна. Ламберт… Капитан отважен и решителен, это правда, но он, к сожалению, слишком прямодушен и даже наивен чтобы иметь хоть шанс в этом бою. А вы… извините.

— Ничего, святой отец. Я знаю, что представляю из себя. И не тешу себя иллюзиями.

— Значит, вы должны понимать, чем наше предприятие закончится в итоге.

Умный старик. Уж он-то понимал все с самого начала. Я пестовала самоуверенные планы, Ламберт звенел сталью, Бальдульф пытался поспеть за всеми нами, а он уже понимал, что все это безнадежно и глупо, этот спокойный старик в черной сутане, с лукаво блестящими на носу очками. Возможно, ему оставалось жить два дня. И он был готов к этому.

Я рассердилась на себя, на свои хмельные мысли, на накатившую из стылых глубин души меланхолию. Слишком много вина. Этот сладкий яд дарует забвение и радость, но стоит осушить больше положенного — и все твои внутренности начинают каждой железой источать слезы. Отвратительное ощущение, липкое и неуютное. Отец Гидеон взглянул на меня, и у меня не было возможности отвернуться. Кажется, в моем взгляде он в одно мгновенье прочитал все, о чем я думала, и я ощутила стальной холодок внутри, когда он в своей обычной манере мягко улыбнулся, отвечая моим мыслям.

— Не тревожьтесь, Альберка. Все в руках Господа, помните об этом.

— Это не моя любимая поговорка, как вы понимаете.

— И все же. Когда-нибудь вы ее поймете. Каждый находит свою дорогу к…

— Заткнитесь уже! — воскликнула я, краем глаза замечая, как растерянно хлопает глазами Бальдульф, — С вашим Господом, с вашей Церковью, с вашими банальностями и… прочим! Мусолите одно и то же, как ребенок старую игрушку… Все в руках… На все милость его… Тьфу! Слушать тошно. Вы собираетесь через пару дней выйти на смерть, так имейте же смелость быть человеком, отче!

Подобное богохульство могло вывести из себя даже более сдержанного и спокойного священника, чем отец Гидеон. Все-таки есть незримая черта, которую лучше не переступать. Бальдульф рассказывал о местном отце Фоме, старом благодушном пьянице с огромным животом в засаленной сутане. Он служил службы в покосившейся ветхой часовенке, все свободное время проводя в трактире напротив, где тянул мутный эль, распевал зычным голосом песни самого похабного содержания, а напившись, задирал юбки служанкам, играл в кости и боролся на руках с другими выпивохами. В неделю не меньше трех ночей в неделю проводил он в канаве, выбираясь из трактира в нечеловеческом состоянии и не в силах добраться до часовни. Однако же стоило кому-то в разговоре с ним, забывшись, произнести что-то нелицеприятное в адрес Господа или Церкви, отец Фома преображался.