Нантская история
Шрифт:
— Говорите то, что хотите сказать, и неважно, сколько времени это займет.
— Вы сбавили шаг, значит, хотите дослушать историю до того, как мы придем.
— Верно.
— Тогда и я не стану тянуть. Забыла сказать, росла я без матери. Бедняжка умерла во время эпидемии оспы, прошедшейся по Нанту когда мне было два или три года. Но, честно говоря, я была жизнерадостным ребенком с весьма живым нравом, так что даже это не сильно омрачало мое детство. У меня был домик, каждый дюйм которого был мне знаком, была мастерская отца, где можно было, спрятавшись, наблюдать за его работой, была уличная ребятня, с которой я разоряла окрестные сады и играла в «три жабы». Словом, детство у меня было такое, на какое и грех бы жаловаться. Я надеялась быстро вырасти и стать специалистом по многоконтурным микросхемам. Да, я всегда была тем, что принято называть папиной дочкой. Я хотела работать в мастерской, где всегда пахнет текстолитом, припоем и металлом, орудовать крохотными молоточками и рассматривать микросхемы, огромные и причудливые, как созданные руками нечеловеческой расы многоярусные замки. Отец смеялся и говорил, что это дело не для женских рук. «Не забивай свою головку, попрыгунья, — говорил он, посмеиваясь в бороду
— Вы правы, лучше не рисковать…
— Тем больше у меня будет времени чтобы закончить. Как вы понимаете, до приданного дело не дошло. И до грамоты тоже — я заболела, когда мне исполнилось девять. Началось все со слабости, которой прежде со мной никогда не случалось. «Что с тобой, попрыгунья? — озабоченно спрашивал отец, глядя на то, как я едва ковыляю по дому, — Ты сегодня что-то не в духе, как будто?». «Ерунда, папочка, — отвечала я, хотя чувствовала себя весьма паршиво, как тающая на солнце мокрица, — Наверно, съела вчера что-то не то». Я еще не знала этого, но болезнь, гнездившаяся во мне, набирала силу. Она долго примерялась, может быть, не один год. Но когда она взялась действовать, все произошло очень быстро. В три дня она уложила меня в постель. Жар, онемение пальцев, тревожные сердцебиения, муть перед глазами… Прежде я росла здоровым ребенком, и ничем страшнее насморка не болела. Но тут я почувствовала, что мне придется столкнуться с чем-то посерьезней. Болезнь — паршивая штука, святой отец. Особенно когда тебе девять лет. Она причиняет боль и неимоверные страдания, но, что еще хуже, она пугает. Болезнь — это не разбойник, от которого можно убежать, не трактирный дебошир, которого скрутит первый же стражник, не злобный бретонец, прискакавший с запада. Это что-то страшное, но укрытое в тебе самой. Болезнь — это страх, святой отец. Ты начинаешь бояться собственного тела. Девять лет тебе казалось, что оно знакомо тебе, как знакомы собственные пальцы, каждая его черточка с детства привычна и понятна. Вот маленький шрам на голени — это когда в трехлетнем возрасте рассекла ногу о забор в палисаднике. Вот пупок, он смешной и забавный, и непонятно, зачем точно нужен. Вот родинки, которые отец называет «цыганское счастье», их много и они рассыпаны по животу, как крошечные чернильные кляксы. Но болезнь меняет это. «Это не твое тело больше, — говорит она булькающим шепотом тебе в ухо, пока ты сотрясаешься в спазмах, — Не тешь себя. Теперь в этом теле живу я. И я его настоящая хозяйка».
Отец Гидеон хмурился. Интересно, что вызвало его обеспокоенность — мой рассказ или перекликающиеся стражники на другом конце улицы?
— Откуда взялась эта болезнь — так толком никто и не сказал. «В некрещеном теле черти резвятся, — сказал старый Иоганесс, покачав головой, — И нрав у ней буйный, озорливый. Через это и черти в ней». Были и другие мнения. Один лекарь полагал, что это воспаление внутренности от дурной крови. Он поил меня отвратительными декоктами из бараньей печени, золы, мать-и-мачехи и соли. Другой, живший в соседнем квартале, утверждал, что болезнь — от ядовитых соков, проистекающих внутри, и лечил меня кровопусканиями, от которых я лежала пластом днями напролет, едва находя силы пошевелить и рукой. О, тогда я еще не знала, что все может быть гораздо хуже… Через месяц я уже едва могла пошевелить пальцами, и отцу приходилось кормить меня похлебкой с ложки, как маленького ребенка. С тех пор в его мастерской перестало пахнуть текстолитом и прочими вкусными запахами, и стук маленьких молоточков тоже не раздавался там. Днями напролет отец искал способ вылечить меня. Наверно, он был у всех лекарей в Нанте. Но толку от этого особенно не было. У них не было единого мнения, но каждый считал своим долгом предложить верное лекарство, которое поставит меня на ноги в два дня. Меня лечили мазью из заживо сожженной жабы и овсяной муки. Пилюлями из хлебного мякиша с пауками. Растирали водорослями и делали компрессы из прелого сена. Отец не жалел денег на лекарей. Однажды ему удалось привести военного лекаря из казармы, который лечил графских префектусов. Он был худой, подтянутый и молчаливый, с армейской выправкой и длинными усами. Пахло от него лошадьми и водкой. Он не стал класть мне на грудь неграненые агаты с рубинами, не щупал кончики пальцев и не заглядывал в рот. Только взял кровь большим страшным шприцом, приложил к голове какую-то пластинку с проводами и несколько минут слушал какой-то писк. Когда он встал, лицо у него было угрюмое и скорбное. «Все поздно, — сказал он сухо, собирая свои странные инструменты, — спинальные рефлексы уже мертвы. Надо думать, скоро все закончится… Если бы месяцем раньше…». Он произнес еще несколько слов на латыни, которых не поняла ни я, ни отец, а потом добавил сквозь зубы — «Жаль девчонку, ну да дело такое… Дня через три отойдет, верно». Отец заплатил ему пять денариев — королевская плата.
Патруль стражи скрылся, и мы снова вывернули на улицу. Отражаясь от камня, шаги отца Гидеона и скрип Инцитата казались оглушительными. На город уже выпала влага, и камень мокро блестел росой, в которой отражались сотнями искр огни уличных фонарей.
— Это не продлилось долго. Через два месяца после начала болезни я уже была бездвижна, как старый труп. Я лежала на своей кровати, и чувствовала себя мебелью, предметом обстановки. Старым больным сервантом, который не решаются выкинуть. Я могла только крутить головой и плакать. Но я никогда не плакала, когда отец был рядом. А дела у нас шли все хуже и
— Можете не рассказывать дальше, — вдруг сказал отец Гидеон.
— Почему?
— Во-первых, мы уже на месте. А во-вторых, в этой истории нет ни слова правды.
Я рассмеялась.
— Ну и прозорливы же вы, отче! Я-то думала, что провела вас.
— Ваша ложь совершенно бессмысленна, — вздохнул он, — Вы лжете не мне, а самой себе. И это печалит меня. Человек, который лжет сам себе, обречен. Он не может смотреть в глаза своему отражению. Но это ваш выбор, а я, увы, не ваш духовник чтобы оспорить его.
— По крайней мере, вы всегда дипломатичны, святой отец. Да, я люблю приврать. Такая уж натура. Я делаю это не со зла, а по привычке. Мне кажется, из того дома напротив за нами следят. В окне что-то мелькнуло.
— Не исключено, — пробормотал он, — Вовсе не исключено… Нам сюда, налево. Тут нас должны ждать.
Он остановился перед одной из дверей. Дверь как дверь — подгнившие дубовые доски и старая медная рукоять. Мимо такой двери я бы прошла, не заметив. Мимо тысяч таких дверей. Дом тоже был самый непримечательный — двухэтажный, приземистый, он мог служить и конторой для средней руки купца, и большой кожевенной мастерской, и даже складом готовой продукции. По крайней мере, никакой вывески снаружи я не разглядела. Окна, однако, светились.
Кажется, решительность, толкавшая на протяжении всего пути отца Гидеона вперед, тут изменила ему. Он опустил голову и сделал несколько глубоких вдохов, восстанавливая дыхание. Когда он поднял голову, его очки блестели куда более уверенно.
— Ну, если должны, то с нашей стороны будет невежливо запаздывать. Открывайте дверь!
Наверно, ему нужен был этот последний толчок чтобы решиться. Он положил руку на дверь и не без усилия распахнул ее. Изнутри пахнуло теплом, сухим деревом, слежавшейся пылью, старой тканью — как пахнет во всяких помещениях, которые, хоть и не заброшены, настолько редко навещаются людьми, что не впитывают в себя запаха человека, лишь нейтральные ароматы сложенных вещей, краски и прочего. Прихожая оказалась меньше, чем я думала, едва ли в треть всего этажа. Здесь не было никакой мебели, лишь сваленные у стены непонятные рулоны, штабеля и сундуки. Точно кто-то давно начал здесь ремонт, но то ли забыл про него, то ли бросил на полпути. Одна из дверей была открыта и, судя по тому, что из соседней комнаты доносился треск огня в камине, нас ждали именно там.
«Смелее, Альби, — сказала я себе, — Бояться уже поздно».
Страха почему-то не было. Была усталость, холодная сухая усталость, обложившая тело, и мысли тоже были какие-то сухие, вялые и неподвижные, как вылепленные из песка. Нечего бояться. Это просто место, в котором все закончится. Только и всего.
— Проходите, — сказал человек, которого мы не видели.
Отец Гидеон налег на Инцитата, и мы преодолели невысокий порог, оказавшись в гостиной. И я не удержалась от удивленного вздоха. Наверно, я ожидала увидеть что-то другое. Например, дюжину крепких ребят в плащах с глухими капюшонами, с оружием в руках. А может, я не ожидала увидеть даже этого. Просто скрип двери, гулкий звук выстрела — и перед глазами сгущается ночь, которую уже никогда не разгонит грязно-серый нантский рассвет. Но ничего этого не было. Сперва мне даже показалось, что комната пуста. Только горящий камин, рассыпающий по стенами неверные пересекающиеся тени. Но когда человек возле камина пошевелился, я заметила его.
— Вы нарушили слово, святой отец, — сказал он, взглянув на нас, — Вы должны были придти один.
Человек был ничем не примечателен. Средних лет, худощавый, в пыльном дорожном плаще, он смотрел в огонь и хмурился. Когда он взглянул на нас, в его глазах сверкнул багровый отблеск заточенного в камне пламени. Жутковатая иллюзия.
— Мы… пришли вдвоем, — сказал отец Гидеон, и его обычно уверенный голос прозвучал беспомощно и тонко, — Так вышло. Это Альберка, она…
— Я знаю, кто она. Вы не должны были ее брать с собой.
Голос у него был равнодушным, и сотканным из той же материи, что и плотный, потрепанный многими ветрами, плащ.
— Раз вы знаете нас, может представитесь? — громко спросила я, стараясь звуком голоса разогнать эту сумрачную атмосферу, полную шевелящихся теней и шорохов, — Тогда мы будем в равных условиях.
— Если вы собираетесь играть на равных условиях, вам лучше играть в карты, — незнакомец скупо усмехнулся, продолжая глядеть в огонь, — Вам достаточно знать, что я представляю здесь человека, который… который ведет с вами дело.