Наполеон
Шрифт:
Корабельный портной творил чудеса. В полдень раздался пушечный выстрел, и новый флаг, трепещущий в потоках ветра, медленно поднялся над фортом Стелла. Батареи на бастионах тоже дали залп, и зазвонили все колокола. А жители острова все прибывали и прибывали.
В два часа гребцы заняли места на главной шлюпке «Неустрашимого». Лейтенант Смит приказал покрасить её медленно сохнущей белой краской. Теперь краска прилипала к рукам, но зато шлюпка сияла, как снег, в лучах солнца. Второй новый флаг взмыл вверх. Банки на шлюпке были застланы ковриками и одеялами офицеров. Матросы в шлюпке, благоухавшие мылом, были одеты в короткие синие куртки, шейные платки в красный горошек и четырёхугольные непромокаемые шапочки. Волосы заплетены в косички. Медные части на шлюпке — горели. На реях корабля выстроились матросы. Когда шлюпка двинулась, на «Неустрашимом» открыли королевский
Процессия повернула направо к старой генуэзской башне и вошла во внутренний Порт. Вид открылся прекрасный, настоящее чудо света и смешения цветов. Маленькая удобная гавань — она и сейчас так выглядит — напоминала скромную площадь Лондона, окружённую домами. По периметру виднелись строгие здания общественных учреждений, но над ними располагались весёлые домики медового цвета с красными крышами и зелёными ставнями, высокими балконами и арками в мавританском стиле. Между водой и домами, словно образуя тропинку, стояли в ряд судёнышки рыбаков. Гавань была глубокой. Из распахнутых окон свисали весёленькие коврики, а женщины в них махали шарфами. У проходов рядом с водой стояли группы людей и кричали: «Да здравствует император!» Генерал Бертран прошептал генералу Дрюо: «Совсем другое дело, нежели в Оргоне». Дрюо нахмурился и ответил: «Не говори мне об этом». Он хотел бы вычеркнуть из памяти даже не толпы, а робость императора.
— Сушить вёсла! — Гребцы в шлюпке беспрекословно выполнили команду, вёсла были разом подняты. Лейтенанту Смиту удалось пришвартовать шлюпку, не повредив её новой окраски.
Император ступил на берег и снял шляпу. Два строя солдат — один — Национальной гвардии Эльбы, другой — регулярных войск — взяли на караул. Гвардейцы хорошо выполнили команду, а с нестроевыми войсками — старыми, ушедшими в отставку солдатами, — вышел конфуз, хоть они и упражнялись в течение часа с самого рассвета. Движения ружей не отличались слаженностью, в довершение один солдат упал в обморок, а мушкет рухнул в воду. Оркестр из трёх скрипок и двух виолончелей едва был слышен среди бури приветствий. Мэр, синьор Традити, выступил вперёд и низко поклонился. Сторонний наблюдатель мог подумать, что он пьян, но это было не так. Он подготовил и написал речь, даже открыл рот, но произнести не смог ни слова. Однако он подал Наполеону ключи от города на золотом подносе, и тот вежливо вернул их. Потом выступил главный викарий, Жозеф-Филипп Арриги. Вот главный викарий вполне мог быть пьян — по словам Пона, он вёл довольно распутную жизнь, и доверять ему было нельзя. Кроме этого, «будучи в возбуждённом состоянии, он, привыкший к застольям, начинал молоть всякий вздор». Главный викарий должен был что-нибудь сказать о «помазаннике Божьем».
Император занял своё место под серебряным полотнищем, и они стали медленно продвигаться через Морские Ворота по направлению к церкви. Позади шли три генерала, Келлер и Кемпбелл, офицеры с «Неустрашимого», польский полковник, несколько членов императорского двора и дворяне города.
В этот момент толпа расступилась и вновь окружила процессию, стремясь получше рассмотреть великого человека. Раз двенадцать приходилось им останавливаться под напором людской волны. Бертран был взволнован, но присутствие такого множества людей радовало его. Дрюо и Далесм испытывали сильное беспокойство: сейчас как никогда возросла возможность убийства. Келлер и Кемпбелл же чувствовали лишь неприязнь к вульгарной и потной толпе: на улице за Морскими Воротами стоял дурной запах. «Серебрёная бумага! — подумал Кемпбелл. — Какое унижение для императора Франции, для человека, который принял корону из рук Римского Папы и самолично
Один Наполеон был спокоен. Он покорно и без страха шёл по улице, не испытывая неудобств. Приём согрел его душу. Он опять чувствовал себя дома среди этих людей — людей простых, это верно, но близких ему. Разгорячённые и возбуждённые мальчишки и девчонки, которые, расталкивая взрослых, пытались коснуться его рукава, говорили на родном языке. Одна молодая красавица — с холмов, подумал он, — в чёрной соломенной шляпе и с большими серёжками, была похожа на Полину, другая — почему только у неё такая светлая кожа? — напомнила Марию Валевскую. Он улыбался им и медленно шёл вперёд.
Наконец они пересекли главную площадь и вышли на Пьяцца д’Арми — большую площадь с приходской церковью на одной стороне и ратушей на Другой. Здесь должны были проходить ежедневные упражнения солдат Наполеона. Дойдя до Этого места и оглянувшись вокруг, он сказал: «Мало деревьев». И это всё, что он сказал в тот день. А ведь на площади были деревья и цветы, да и берега реки Даре заросли деревьями.
Церковь была увешана цветами и другими украшениями, как на Пасху. Посреди нефа располагалась скамеечка императора, покрытая малиновым бархатом. Церковь наполнилась народом, и торжественная, хотя и немного странная, служба началась. Двум молодым церковным прислужникам, с которыми всё отрепетировали в спешке, было приказано стоять возле императора и подсказывать ему, что нужно делать. Однако они были слишком напуганы, чтобы давать советы такому великому человеку, а Наполеон, казалось, знал всю процедуру не хуже их. Более того, в конце службы он сам подавал им незаметные знаки, когда им преклонить колени, сесть или встать. Духовенство нервничало и чувствовало себя неловко, сам главный викарий допустил несколько ошибок, но прихожане вели себя на редкость серьёзно и благоговейно. Два псалма были использованы как специальные молитвы за нового короля, и когда прозвучали слова: «Тебе, Господь мой, вверяюсь я, не дай мне усомниться в тебе», — все находящиеся в церкви встали на колени и пали ниц вполне в итальянском духе, искренне вторя словам гимна.
Наполеон был растроган и сосредоточен. Его взгляд был прикован к Библии. Утверждают, что он искренне молился. А почему нет? Он не был лишён религиозных чувств. Много опасностей осталось позади, а впереди ждало ещё больше. Теперь он начинал новую жизнь в самом маленьком королевстве на земле. Возможно, сейчас он молился за то, чтобы жену и сына послали к нему. Всё было бы иначе, если бы рядом была королева, способная поддержать его.
Наполеона провели в ратушу и усадили на импровизированный трон — софу, покрытую специальным покрывалом, с маленькой подставкой для ног. Всё было убрано серебрёной бумагой, искусственными цветами и рождественскими украшениями. «Искусственные цветы!» — тихо фыркнул Бертран.
Император удостоил аудиенции не только всех именитых граждан, но и тех французов, которые захотели быть Представлены. Все были поражены его знанием острова — названий деревень, нужд и даже некоторых имён.
— Вы знаете, — сказал поздно вечером утомлённый Бертран, — что только две недели прошло, как мы уехали из Фонтенбло?
— А кажется больше, — ответил усталый Дрюо. — Он приказал разбудить его на рассвете.
— О, Боже!
Этим же вечером Наполеон написал Марии-Луизе:
«Моя милая Луиза!
Четыре дня я был в море, погода стояла отличная, и я чувствовал себя хорошо. Теперь я здесь — на острове Эльба, который очень красив. Устроили меня здесь неважно, и я организую что-нибудь через неделю или две. От тебя нет новостей. Это меня печалит. Здоровье моё отличное. Прощай, мой друг, ты далеко от меня, но все мои мысли с моей Луизой. Нежно поцелуй моего сына. Всего тебе наилучшего.
Нап.
Портоферрайо, 4 мая».
Глава 8
В КРУГОВЕРТИ БУДНИЧНЫХ ДЕЛ
Наполеон провёл всю ночь без особых удобств в ратуше вместе с сержантом морской пехоты О’Горумом, к которому сильно привязался. Сержант спал на матрасе у двери. Будучи ещё на бору «Неустрашимого», он просил выслать к нему охрану в пятьдесят морских пехотинцев. Но после тёплого приёма не хотелось никого оскорблять подозрительностью, и потому Наполеон призвал с собой лишь одного офицера и двух сержантов морской пехоты.