Напоминание
Шрифт:
Пришел из больницы Алексей Платонович, передал мне привет от мамы, сказал, что через четыре дня она будет дома. Не у одной меня, у всех в столовой — совсем другое настроение. Мы сели обедать. Саня немножко толкнул своим стулом мой стул, и мы смеемся.
Варвара Васильевна улыбается и говорит:
«Алеша, обрати внимание, вот твои любимые малосольные огурцы».
Алексей Платонович обрадовался как маленький:
«О-о, это замечательно!»
Он сразу вилкой нажал на кончик огурца, и огурец — прыг к нему в тарелку.
Я удивилась, а кроме меня — никто.
Алексей Платонович уже отрезает верхушку огурца и показывает:
«Понимаете, граждане, — он один говорит „граждане“, все кругом говорят „господа“, потому что это в Петрограде революция была, у нас еще не было. — Вы понимаете, что надо сделать? Надо, ни в коем случае не поранив вот этих верхних рядов мягоньких семечек вылущить из-под них одно и, боже упаси, его не повредить и не повредить кожуры».
Он нацелился вилкой, чтобы один зубец прошел внутрь, остальные снаружи, за кожурой.
Саня спросил:
«Дать скальпель?»
От страха за Саню Варвара Васильевна вскрикнула:
«Откуда у тебя скальпель?»
Алексей Платонович повернулся к Сане:
«Да, откуда он у тебя? Ах ты такой-сякой!»
«Такой-сякой» — это у него считается самое ругательное выражение.
«Ты мне его дал», — ответил Саня.
«Алеша?! — ужаснулась Варвара Васильевна. — Как ты мог?»
Саня добавил:
«Помнишь, ты сказал, что он тебе долго и верно служил, а теперь на отдыхе».
«Вспомнил. Все правильно. Но я тебя, мальчишка, предупредил, что и сейчас с ним шутки плохи, что ты должен хранить его в коробке, не вынимая ни разу».
«Он там и лежит. Принести?»
«Не надо», — сказал Алексей Платонович и одним зубцом вилки вытащил из-под низу целенькое, мягонькое, как кисель, семечко.
Я догадалась: вот оно что. Это он для операций. За обедом — и то для операций.
Через четыре дня привезли маму. Она была слабая, легла… Но все-таки ей лучше, чем до больницы, не больно. Она всему радуется: и что меня видит, и что опять она дома, и что, когда у нее снимали швы, она разглядела, какой у нее на животе тоненький, чистый шов, потому что все прошло без малейшего нагноения.
Скоро мама начала вставать, потом — ходить по комнате, потом выходить на недалекие прогулки. Когда ее навещал Алексей Платонович, она его благодарила за операцию, каких никто никогда здесь не делал. Она так благодарила, что опять мне хотелось реветь. А он хмурился. Наверно, его каждый день столько благодарят, что ему надоело слушать.
Когда перед отъездом он пришел прощаться — потому что да, они уезжали, все вместе, все-все они уезжали! — папа был в училище, мы с мамой сидели на скамейке возле дома, и Алексей Платонович ни за что, как мы ни приглашали, не захотел зайти в дом, а сел на скамейку рядом с мамой.
Он немножко посидел, поспрашивал, как она себя чувствует. Мама отвечала, что очень хорошо, нигде у нее и не думает болеть.
Он помолчал. Потом говорит:
«Простите меня. Я вас не вылечил. Не удалось сделать так, как предполагал. Время от времени вам будет больно».
И
«Вас может спасти и то, что вы крепко держитесь за жизнь, а еще крепче вот за кого, — он нацелился в меня пальцем и чуть-чуть дотронулся. Надеюсь, мы еще встретимся, если не здесь, то там», — и посмотрел на землю, как будто увидел в ней что-то глубоко-глубоко.
И он поцеловал маме руку.
Когда мама была здорова, он никогда так не делал.
Все знакомые целовали ей руку, а он пожимал. Оттого, что теперь он поцеловал, мне стало страшно, что мама умрет.
Мне долго было страшно. Очень долго… А она дожила до старости, хотя боли ее мучили часто.
Мы посидели тогда на скамейке… и больше я Алексея Платоновича не видела. Жизнь сложилась так, что не пришлось встретить ни его, ни Варвару Васильевну, ни Аню, ни Саню. Никого из них — ни разу.
Слушая этот рассказ, трудно было оторваться от живых, на редкость выразительных детских глаз. Но вот рассказ окончен, над детскими глазами седоватая челка. На худеньких детских руках — кожа в морщинах.
И перед нами — вся с головы до ног легонькая, прямая, полная энергии шестидесятилетняя женщина, археолог.
В Средней Азии любители старины ее называют спасительницей мечетей или того больше — спасительницей красоты.
За время рассказа она ни разу не присела, а сейчас прислонилась к полкам, битком набитым кусочками обломков узорной облицовки мечетей и медресе, кусочками великолепия, которое разрушается и его надо восстановить, а для этого найти состав клея, чтобы не на три дня, не до первых дождей, а на долгие годы он склеил глазурь древности с новой глазурью; и надо найти состав кладки и краски, чтобы незамутненная голубизна древних куполов была в местах обвала и пробоинах заполнена новой немутнеющей голубизной.
— А когда удается найти такой состав, очень трудно добиться, чтобы его применили, — говорит седая спасительница. — Клеют — отваливается, и снова клеют не тем, чем надо.
Она уже показала нам много разноцветных узорных обломков, уже заразила нас своим беспокойством.
Видите, и здесь нельзя без совместности. Без нее — площади обвалов и выбоин расширяются, без нее — рушатся купола.
Но вот мы уже прощаемся. И в прихожей, отворяя дверь, она говорит:
— А все-таки я до сих пор не могу простить Алексею Платоновичу, что он тогда не испугался. Мы чуть не утонули, а он — ничуть не испугался!
И снова у нее быстрые, озорные глаза той девочки.
— Теперь давайте сразу двигать сюжет дальше, без всяких ваших личных размышлений, — рекомендуют готовые не покладая рук помогать автору.
— Послушайте, — советует им кто-то из молодых, — отдохнули бы вы наконец, поберегли свои драгоценные силы.
А пишущий человек сидит перед чистым листом бумаги, собирает свои усталые силы и почему-то все же с размышления начинает новый эпизод.
ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ
О правоверном узбеке и шайтане Хирурике