Народ
Шрифт:
Посетив в августе 1843 года несколько кладбищ в окрестностях Люцерна, я нашел там печальную и вместе с тем наивную иллюстрацию этой ужасной религиозной догмы. У каждой могилы была по древнему обычаю устроена кропильница для святой воды, чтобы круглые сутки охранять мертвеца и помешать дьяволам завладеть его телом, вселиться в него и превратпть в вампира. Но душу, увы, не было никакой возможности защитить. Этот жестокий страх был отражен в ряде надгробных надписей. Перед одной из них я простоял долго, не в силах отвести взор: «Мне всего-навсего два года. О, сколь ужасно для столь малого дитяти явиться на суд божий и предстать перед ликом всевышнего!» Слезы полились у меня из глаз, я заглянул в бездну материнского отчаяния.
Населенные беднотой кварталы наших больших городов, эти огромные фабрики смерти, где женщины (к несчастью для них, плодовитые) рожают лишь для того, чтобы оплакивать умерших детей, дают нам некоторое, хоть и неполное, представление о том вечном трауре, какой носили матери в средние века. Непрестанно оплодотворяемые варварски беззаботными мужьями, они непрерывно в слезах и горе производили на свет потомство, заранее обреченное на смерть и вечное проклятие…
Жуткие времена! Мир жестоких заблуждений, над которым как будто витала чья-то дьявольская усмешка… Мужчины – игрушки своих изменчивых страстей, то благочестивых,
201
Женская неверность – один из постоянных сюжетов средневековья. В другие времена она была менее распространена. Этот вечный повод для шуточек и скоромных анекдотов может лишь огорчить того, кому дано знать и понимать. Анекдоты эти как нельзя лучше свидетельствуют о чудовищной скуке, снедавшей тогда умы, о пустоте душ, не имевших пищи, подходящей для их суетности, о моральной прострации, об утрате надежд и воли, об отсутствии поисков пути к спасению. Недостаточно внимательным читателям эта глава покажется далекой от темы; на самом же деле – вся сущность темы – в этой главе (Прим. автора.)
Если дитя и выживало, его удел оказывался не более счастлив. Средневековье было донельзя суровым педагогом: ребенка заставляли заучивать сложнейший из когда-либо преподававшихся символов веры, совершенно недоступный для простых натур. Потомок варваров, сын крепостного крестьянина, выросший в лесах, должен был запомнить и уразуметь хитросплетения, которые с трудом постигали самые изощренные умы Римской империи. Ребенок мог вызубрить и затвердить эти витиеватые, византийско-схоластические формулы, но вникнуть в их смысл он был не в состоянии; тут уже не помогали ни розга, ни хлыст, ни подзатыльник.
Церковь, демократичная по своему выборному началу, была в высшей степени аристократичной из-за недоступности образования. Только очень узкому кругу лиц удавалось получить его. Церковь наперед осудила природный инстинкт, объявив его извращенным, а условия спасения души изложила в заповедях, которым с помощью метафизики придала сугубо абстрактную форму. [202]
Все таинства азиатских культов, все ухищрения западных школ – словом, всю абракадабру, какая только есть в догмах Востока и Запада, ухитрились втиснуть, нагромоздить в одну доктрину. «Ну так что же? – возражает Церковь. – В этом чудесном кубке – вся мудрость мира. Испейте же его во имя любви!» И она приправляет свое вероучение ссылками на историю, трогательными легендами. Так медом сдабривают горечь.
202
Если возразят, что малоразвитые умы (а это в наше время означает – все или почти все люди) избавлены от необходимости понимать, то надо признать, что эта страшная загадка потребовала под угрозой проклятия передачи всех человеческих знаний в руки кучки ученых, которые воображали, что им одним известна разгадка. И вот результат: к поставленной загадке добавлены были комментарии, столь же туманные, а обреченный на молчание род людской остается безгласным и бесплодным лицом к лицу с нею. В течение весьма длительного периода, с V по XI век, т. е. в течение времени, равного всей блестящей эпохе античности, человечество едва отважилось сочинить несколько молитв и детски-наивных легенд, но даже это робкое литературное движение парализовалось категорическими запрещениями каролингских соборов. Недостаточно внимательным читателям эта глава покажется далекой от темы; на самом же деле – вся сущность темы – в этой главе (Прим. автора.)
Каролингские соборы – совещания представителей высшей церковной иерархии в эпоху Каролингов (VIII–IX в.), неизменно боровшиеся против всяких проявлений светской культуры.
«Что бы ни было в этом кубке, мы осушим его, если на дне – действительно любовь!» – ответили люди. Таково было их единственное условие, требование, продиктованное жаждой любви, а не ненависти, этой «гордыни человеческой», как ее прозвали.
Средневековье сулило людям любовь, но не дало ее. Оно призывало: «Любите, любите!», [203] но и законодательство, и государственный строи, и семейная жизнь – все было пронизано духом вражды и неравенства. Схоластическое образование, доступное лишь немногим, явилось источником нового неравенства. За спасение души средневековье заламывало непомерную цену; никто не в силах был постичь туманный смысл его науки, и метафизика тяжким бременем ложилась на простые натуры, в особенности на детей. В античном мире они были счастливы, средневековье же стало для них адом.
203
Оно не только призывало, но и искренно хотело. В этой трогательной тяге к любви – весь дух средневековья, и этим оно всегда будет вызывать у нас сочувственный отклик. Я не беру назад ни одного слова из сказанных мною об этом во втором томе «Истории Франции». Но тогда я больше говорил о стремлениях, об идеалах средневековья; ныне же, в книге, которая должна принести практическую пользу, я должен подчеркивать результаты, фактические итоги Я указал в конце тома (вышедшего в 1833 г.) на бессилие этого мировоззрения, выразив надежду, что ему удастся избежать полного крушения и что оно переродится. Как мы уже далеки от него, видно из того, что И мая 1844 г. в Палате один судья, искренно ортодоксальный, развил теорию, будто уголовное право вытекает из учения о первородном грехе и грехопадении… Даже католикам стало не по себе. (Прим. автора.)
Понадобился целый ряд веков, для того чтобы разум восторжествовал, чтобы дети были признаны ни в чем не повинными, как оно и есть на самом деле. Перестали верить в то, что природа человека дурна изначала. [204] Стало трудно сохранять в неприкосновенности варварский принцип, осуждавший на вечное проклятие всех мудрецов-нехристиан, умственно-отсталых и слабоумных, а также
204
Прогресс юриспруденции поставил теологию в затруднительное положение. Пока юристы находили обоснования для суровейших законов об оскорблении величества, которые путем конфискации имущества и другими способами простирали кару и на потомков провинившегося, богословы могли сохранять незыблемым свой закон об оскорблении божьего величия, закон, каравший детей за грехи отцов. Но когда право сделалось более милосердным, стало все труднее и труднее отстаивать в теологии, трактующей о мире любви и всепрощения, чудовищный принцип наследственности греха, уже отвергнутый людским правосудием. Схоластики – св. Бонавентура, Иннокентий III, св. Фома – не нашли иного пути к смягчению этого принципа, как объявить, что дети будут избавлены от адских мук, однако над ними все же тяготеет вечное проклятие… Боссюэ очень хорошо доказал в дискуссии со Сфондрата, что эта доктрина вовсе не является особенностью учении янсенистов, как хотели представить дело, а поддерживается и церковью, и святыми отцами (за исключением Григория Назианзина), и соборами, и папами. Действительно, если освободить детей и от вечного проклятия, то придется отказаться от идеи о первородном грехе и его наследственности, идеи, лежащей в основе всей доктрины. (Прим. автора.)
Бонавентура Жан (1221–1274) – кардинал, глава ордена францисканцев, известный теолог. Причислен католической церковью к лику святых.
Иннокентий III – римский папа (1198–1216), стремившийся к установлению папской сулрематии в Европе.
Св. Фома – Фома Аквинский (1226–1274) – известный богослов, католик-ортодокс, представитель средневековой схоластики, сделал попытку систематизировать и обосновать христианскую догматику. Причислен католической церковью к лику святых.
Боссюэ Жак-Бенин (1627–1704) – французский епископ, доктор богословия, публицист и проповедник.
Янсенисты – сторонники либерального течения в католической церкви в XVII–XVIII вв., противники иезуитов.
Григорий Назианзин (ок. 329–389) – видный деятель восточноримской церкви, сыгравший значительную роль в оформлении христианской догматики.
Но этого было недостаточно: сердца жаждали большего. Вместе с Возрождением начался бунт любви против жестокости старых доктрин. Он имел целью во имя справедливости спасти невинных, осужденных религией, якобы проповедовавшей любовь и прощение. Но эта религия, в основе которой лежали два догмата: осуждение всех людей за грехи одного и искупление грехов всех людей одним – не могла отречься от первого из этих догматов, не поколебав второй.
Матери вновь стали верить в спасение своих детей. С тех пор они утверждают, не думая о том, насколько это вяжется с ортодоксальной религией: «Наши малютки и на небесах останутся теми же ангелочками, какими они были на земле».
Победило добро, победило милосердие. Человечество уходит все дальше от несправедливости былых веков. Наперекор старому миру оно распустило паруса. Куда оно направляется? Мы можем ясно предвидеть это: навстречу миру, где не будет осужденных без вины, туда, где мудрец сможет беспрепятственно призвать: «Допустите до меня малых сих»
Глава VI
Отступление: инстинкт животных. слово в их защиту
Как мне пи хочется говорить и дальше о простых натурах, об этих скромных сынах инстинкта – сердце велит мне: «Стой! Скажи несколько слов о самых простых, самых безвинных и, быть может, самых обездоленных существах, а именно о животных».
Я только что говорил, что всякий ребенок рождается с благородной душой. Натуралисты утверждают, что молодые животные более развиты умственно и в этом отношении напоминают детей. По мере возмужания они грубеют и превращаются в зверей. Их бедные души изнемогают под тяжестью плоти; кажется, будто природа околдовала их, подобно волшебнице Цирцее. [205] Тогда человек отворачивается от них и не хочет признать, что у них есть душа. Лишь ребенок инстинктивно, сердцем чует ее в этих отверженных существах, он разговаривает с ними и даже задает им «вопросы. И животные слушают, откликаются, они любят детей.
205
Цирцея – в древнегреческом эпосе волшебница, превратившая спутников Одиссея в свиней.
Животные! Кто заглянет в таинственный мрак их душ, в мир смутных грез и немых страданий? Несмотря на отсутствие речи, эти страдания зримы: животные ясно дают понять, когда им больно. Вся природа протестует против варварского отношения к ним людей, которые не признают своих младших братьев, унижают и мучат их. Природа обвиняет людей перед лицом того, кто создал и тех и других.
Взгляните без предубеждения, какой у – животных кроткий и задумчивый вид, какую явную привязанность к человеку питают наиболее умные из них. Разве не похожи они на детей, развитию которых помешала какая-то злая фея, на детей, оставшихся в колыбели, чьи робкие, боязливые души находятся в наказание за какую-то вину под временным заклятием? Тяжелое впечатление производит это колдовство: ведь существа, принявшие эту несовершенную форму, зависят от всех окружающих, словно усыпленные. Но именно потому, что они подобны усыпленным, для них открыт доступ в страну грез, о которой мы не имеем понятия. Нам виден светлый лик мира, им – темный, и кто знает, который обширнее? [206]
206
«Будем гордо считать себя царями природы, если хотите. Но не будем забывать о том, что нашей наставницей была природа. Растения, животные – вот наши первые воспитатели. Все живые существа, которые теперь нам подвластны, руководили когда-то нашим поведением лучше, чем мы могли бы сами. Они направляли наш неоперившийся разум с помощью своего более надежного инстинкта; мы пользовались их советами, а теперь презираем их… Мы извлекли бы немалую пользу из созерцания этих безупречных божьих творений. Спокойные, непорочные, они в своем молчаливом бытии как бы хранят извечные тайны. Разве нам нечему научиться у дерева, прожившего столько веков, у птицы, облетающей полмира? Орел может смотреть на солнце, сова – видеть в темноте… И даже волы, так долго, с таким степенным видом простаивающие под тенистым дубом, – разве они ни о чем не думают?» («Происхождение права», стр. 69). (Прим. автора.)