Нарушитель границы

Юрьенен Сергей

— Тоскливо.

— Ну, почему… Давай? На девять сорок пять успеем.

— Если бы «Затмение» Антониони… Может, где-нибудь идет?

— Нет, не идет. В этом городе сейчас вся наша страна, а наша страна предпочитает де Фюнеса. И в этом я с ней, между прочим, совпадаю. Так как?

Территория была обнесена высоким забором, но деревья за ним были еще выше, и с них то и дело срывались от хохота мальчишки, смотревшие кино бесплатно. Мы сидели солидно, по сю сторону забора, на скамье без спинки и подлокотников, но заливался он, как мальчик. Французы издевались над английской знатью, и все пять

сотен зрителей Союза в диапазоне от Бреста до Камчатки, хохотали, раскачиваясь рядами, стирая подошвы об асфальт, обливаясь потом и слезами: кроме меня. Когда-то в детстве, услышав относительно себя клич французской революции «Аристократов на фонарь!», приставал я к бабушке с дознанием: какие они были, настоящие аристократы? Узнав, что народец был довольно ветреный, беспечный и ничего всерьез не принимавший, я принялся культивировать соответствующее мироотношение, в чем, думаю, немало преуспел. Мол, жизнь копейка, судьба индейка, и все заботы следует насмешливо презирать. Но в этой парной духоте перипетии охоты на лисиц никак не могли меня отвлечь. Чувство тревоги нарастало. Далеко сзади стрекотал кинопроектор, луч рассекал ночь, и светлячки, в него влетая, гасли, смешиваясь с толчеей бабочек и мотыльков, а экран то и дело пересекали черные молнии летучих мышей. После сеанса ему тоже стало мрачно. В этом состоянии нас и закадрили в темной по-бунински аллее.

— Гуляем, мальчики?

— Гуляем.

— Мы тоже. Погуляем вместе?

Пара крашеных блондонок — таких плейбои этой страны называют «среднерусскими коротконогими». Мы не были плейбоями. И мы переглянулись. И спросили:

— А куда?

— А куда все. На лежаки…

* * *

Чернота перед нами с грохотом обрушивалась, после чего утробно рокотала, укатывая камни. Как будто строила и разрушала нечто, грозя похоронить нас под руинами.

— Ой, — оторвалась она от моих губ, — я уже вся мокрая…

Я вскочил на гальку и взялся за дощатое изголовье. Тяжесть с телом непросто было сдвинуть.

— Ты чего?

— Так… лежак отодвинуть? Снисходительно фыркнула. — Я не в том смысле! Иди сюда…

Коленями я опустился на лежак, и взят был за запястье жесткими пальцами ткачихи. Они с подругой приехали из города Иваново, где, кроме прочих, еще и дефицит мужчин, что я, к заветному месту притянутый, можно сказать, насильно, прочувствовал собственноручно.

— Понял? Ну… ну? Да ты не стаскивай, — спуская с плеч бретельки купальника, — закрытый… Просто оттяни…

Непрерывный стон, низкий, грудной, глубокий, рвался из нее, пока я вплывал — с чувством, что на спину сейчас мне рухнет стена камней. На Эльзу было непохоже, но тоже хорошо. Боже, что мне предстоит? Выходит, уникальна каждая, но ведь их столько в мире… Подсунув по кулаку себе под ягодицы, она взвела колени — движением отработанным, как на утренней гимнастике. Ноги остались на весу. На ней были туфли, лаковость которых я ощущал локтями. Вечерние. На «шпильках».

— Хорошш-шо, — вразбивку выдыхала. — Хорошш-шо…

И я наяривал: под изморось и запах сероводорода. Под ритмичный камнепад. Просто и жестко. Пытаясь отделаться от ощущения угрозы, которая когтисто сводила спину. Голова ее моталась между моими упертыми ладонями. Подступала

пора задуматься, в каком направлении эякулировать, тем более, что голова ее вдруг замоталась между моими упертыми ладонями, но разрешиться было нам не суждено: лаковые туфли ее сверкнули, девушка подо мной зажмурилась, лицо, кстати, было вполне милым, только каблучок вдруг полоснул мне по щеке. Сильный свет фонаря нас исчертил зигзагами, одновременно зычно крикнули:

— Не положено, граждане отдыхающие!

Вдоль прибоя шел патруль.

— Завидно, что ли?

— Не пререкайтесь, гражданка! Граница священна, а вы тут, понимаешь…

— А мы не на границе! Мы на пляже.

— Па-прошу освободить! — взял тоном выше голос. — Пляж, он утром будет, а сейчас здесь погранзона Союза ССР. Тем временем застегнувшись:

— Ладно, — сказал я, — Тома. Пойдем…

По непрочной железной лесенке мы поднялись на эспланаду набережной, под матовым фонарем сели на скамейку. При этом я поморщился, что не ускользнуло от внимания:

— Болят?

— Терпимо.

— Ой, это вредно для мужчин… Возражать не стал. Она понизила голос:

— Может, я… вручную?

— Здесь?

— Ну, отойдем, где потемней?

Заманчиво, конечно, было, но трудовую руку познать мне не довелось. На свет фонарей возникла растрепанная голова ее подруги, которая поднялась на парапет и спрыгнула на набережную. С туфлями в руке. За ней появился Ярик. На ходу они разделились, чтобы на скамье не оказаться рядом. Сели по обе стороны от нас и закурили. Мрачно. Несмотря на грохот моря, давила духота, перенасыщенная ароматами магнолий.

— Да, — сказал я. — Не дотянул он до посадочных огней…

Ярик не засмеялся. Подруги тоже не склонны были к юмору.

— Так чего? — спросила моя.

— Чего? — ответила его. — Накрылся вечерок. Вот что бывает, когда веришь песням типа «Не спеши, когда глаза в глаза». Моя надежды не оставляла:

— А если к нам?

— А утром нас хозяйка выгонит?

— Злая? — спросил я.

— Сколопендра!

— Может, — сказал я, — на лоно природы?

Зевка своего Ярик не сдержал.

— В России, — сказала моя, отстреливая окурок, — проблем бы не было. А здесь… ты ж понимаешь. Фауна не способствует. Еще укусит кто-нибудь.

— Гроза, к тому же, будет. Смотри, как мечет мошкара… Нет, ребята. Накрылся вечерок, и тут уж ничего, ребята, не попишешь. Пошли, Тамар.

— Неспетая песня моя, — пожал я крепкую девичью руку.

— Чего ты? Завтра допоем!

Условившись о свидании наутро, вот под этим же, ребята, фонарем, подруги канули в забвение.

— Ух, — оживился Ярик. — Наконец-то! Зеленым фуражкам спасибо, не то бы изнасиловала. Мало, что примитивная, еще и наглая. А твоя?

— Тоже не интеллектуалка, но, — почувствовал я потребность оправдаться, — писатель должен быть всеядным.

— Ты так считаешь? Тогда возьми вот… — Вытащил из заднего кармана и сунул то, что оказалось нездешним, запечатанным в фольгу презервативом. — Берибери. Советую, как сын врача. Я отклонил:

— Оставь себе. Вдруг Цирцея в пути обольстит.

— Не обольстит. — Он швырнул квадратик в урну и поднялся. — И вообще я к женщинам довольно равнодушен.

— Неразбуженная натура?