Нас с тобой трое
Шрифт:
— Не смотри на меня, — велела она.
— Мне надоело быть его частью, — отрешенно сказал Тимур. — Я хочу быть самим по себе.
В темноте, которая его окружала, произошло какое-то движение.
Лиза поднялась и свободной рукой обняла его за шею.
Он почувствовал её теплое дыхание, которое коснулось его щеки.
Легкий запах чего-то косметического, геля для душа, кофе и корицы.
— Перестань, — попросил Тимур эту темноту.
— Мы все учимся быть самими по себе, — сказала Лиза. — Иногда мне кажется,
Тимур сбросил со своих глаз её тяжелую руку.
В глазах Лизы блестели слезы.
— Вы отлично существуете без него, — заявил он сердито, — и хватит уже цепляться за что-то, что вам никогда не принадлежало. Вы все еще ходите и дышите, и двигаетесь и говорите всякие глупости.
— Ты не понимаешь…
Он действительно больше не мог слушать всё это. Все слова, которые она еще не сказала, уже пробили огромную дыру в его сердце, желудке и голове. Ему уже было от них плохо раньше, и он не хотел испытать это заново.
Он вдруг остро ощутил свое тело и тело Лизы, прижавшееся к нему. Её руки — одна на его шее, другую Тимур по-прежнему сжимал в своей. Её живот и грудь, касавшиеся его. Её запах, её дыхание на своем лице, её слезы в его печенках.
Ниточка её шрама, ржавые крапинки её глаз, бесцветность её образа, трагедия и драма, пятнадцать её лет, отданных его отцу и пустота, окружившая Лизу сейчас.
Вся она, нелепая и простая, теплая и живая, смеющаяся и плачущая окутывала его, и не было противоядия от неё.
— О, господи, — беспомощно выдохнул её Тимур и, склонившись ниже, прервал будущий поток слов жалким, отчаянным поцелуем.
Это вообще было не похоже на поцелуй.
Это было похоже на жадный глоток воздуха, который глотает утопающий, вынырнув наконец на поверхность.
9
Никогда прежде Тимуру не доводилось так целоваться: как будто от этого зависит вся его жизнь. Лиза сильнее вцепилась в него, притягивая к себе, приковывая намертво, а он и без этого слишком навалился на неё. Она подалась назад, ища равновесия. Упало кресло, сильно ударив Тимура по ноге, но ему было уже все равно и до Лизиных судорожно сведенных пальцев на его шее, и до боли, вспыхнувшей в щиколотке.
Он чувствовал слезы на её губах и ненавидел эти слезы, пытаясь стереть даже память о них. Вкус моцареллы на её языке казался чем-то чудесным, манящим, требующим немедленного утоления голода, который поднимался снизу живота. Запах косметических кремов усилился, забивая собой легкие Тимура, он накрепко зажмурился, чтобы не видеть ржавые крапинки широко распахнутых Лизиных глаз. Ему хотелось найти губами её шрам, но шрам был слишком тонок, требовал нежности и терпения, которых у Тимура сейчас не было вовсе. И он впивался в Лизу все сильнее, так сильно, как только мог, словно пытаясь выпить её душу досуха, напитать свои иссохшие вены свежими силами.
Лизы было
Он едва не кончил только от того, что втянул губами крупный сосок, такую сладкую вишенку, и Лиза что-то пробормотала сквозь сжатые зубы ему на самое ухо, явно ругательное.
И только когда ситец старенькой пижамы пронзительно треснул от слишком нетерпеливого обращения, до Тимура вдруг дошло, чем именно они пытаются с Лизой заняться.
И мир вокруг померк.
Сузился, стал таким крохотным, что Тимур просто не мог больше в нем находиться. Навалилась белоснежная слепота, звенящая глухота, и слова Лизы не сразу пробрались сквозь окружившую его вату.
— Дыши, Тимур. Дыши. Это ничего страшного. Ну пожалуйста. Посмотри на меня.
Страшно было все.
Он никогда в жизни не сможет поднять на неё больше глаз.
В этой самой квартире, с этой самой женщиной…
Это было что-то, похожее на инцест и прочие извращения.
Он болен?
Действительно спятил?
— Тимур, твою мать!
Лиза с силой встряхнула его, прижала к холодильнику. Дверка тоненько охнула под его спиной, а в бок немилосердно впилась ручка.
Яростные, сухие, пылающие глаза Лизы оказались прямо перед лицом Тимура.
Именно таким взглядом она провожала его отца в могилу.
— Смотри на меня, — сказала она настойчиво, — смотри на меня! Не прячь глаза. Дыши. Давай вместе со мной. Вдох. Выдох. Все нормально, Тимур. Я тебе клянусь, что всё нормально.
Шапочка сбилась набок, и Лиза выглядела смешно — в расхристанной пижаме, в растревоженно взлетевших бровях, в движениях её крупного рта с такими мягкими губами, в японском пучке блестящих от масла волос.
Ниточка шрама двигалась, и это означало, что Лиза продолжает что-то говорить.
Тимур не слышал её сбивчего бормотания, сосредоточившись на дыхании.
Вдох. Выдох.
Апокалипсис отступал.
— Елизавета Алексеевна, — проговорил Тимур обессиленно, — только не здесь, пожалуйста. Я больше никогда сюда не приду.
И только увидев выражение её глаз, понял, как это прозвучало.
Он все еще хотел её — но только где-то в другом месте, не омраченном никакими воспоминаниями? Все еще готов был держать в руках это круглое, сложное лицо, целовать подрагивающие, жадные, нетерпеливые губы?
Непроизвольно Тимур опустил глаза, разглядывая округлую, полуобнаженную грудь в распахнутых полах ситца. Лиза проследила за его взглядом.
— Я не знаю, что это такое, Тимур, — вздохнула она, даже не пытаясь прикрыться. — Не понимаю. Но только не драматизируй, пожалуйста. Сейчас ты начнешь страдать и терзаться всякими глупостями, опять перестанешь есть и запрешься дома. Через сто лет тебя найдут антропологи.