Наш человек в гестапо. Кто вы, господин Штирлиц?
Шрифт:
— Ковальчика знаю. Высокий такой, возраст около 60 лет, одет всегда элегантно. Внешность и повадки, как у типичного поляка. Любит выпить и поволочиться за женщинами. Он был конкурентом Новаковского. Слышал, что его арестовали, но за что — не интересовался.
— Сейчас он свободен. Хотелось бы знать, что послужило причиной ареста и почему его выпустили.
— Понятно… Попробую узнать — Леман улыбнулся. Однако мне было не до улыбок, слишком серьезным было это дело.
— Прошу тебя, Вилли! Будь крайне осторожен! Не исключено, что его завербовали. Ваши сразу могут обратить внимание на того, кто будет интересоваться этим делом. Не спеши.
—
Я немного помолчал, собираясь с мыслями.
— Ты понимаешь, Вилли, мне неприятно об этом говорить, но я обязан это сделать! Так действовать нельзя! Ты совершил грубую ошибку. Я имею в виду прошлый случай, когда ты вызвал меня на встречу и пришел совершенно больной! Ты понимаешь, что мы не спасательная команда!
Мне хотелось говорить с ним по-человечески, доверительно, а получались какие-то штампованные фразы. Возможно от усталости, от нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее изложить существо дела выходило как-то не так.
— Я думал, что это очень важно, что нужно помочь… — Вилли явно был в растерянности.
— Тут и думать нечего! Ты не имел права сразу же звонить по телефону, тем более, что ты чувствовал себя уже больным. Я уж не говорю о том состоянии, в котором ты пришел на встречу! А если это была «наживка», чтобы выяснить клюнет ли на нее кто-нибудь? Ты об этом подумал? В таком состоянии ты даже провериться не мог! — Некоторое время мы шли молча.
— Это не твое дело! И не мое! — опять начал я. — Если бы я занимался «благотворительной» деятельностью, как это делаешь ты, я бы уже десять раз сгорел!
— Но, Ярослав…
— Я ничего не хочу слушать! Да! Жалко! Но у нас жестокая работа и мы не имеем права даже на жалость! Хотя на этот раз может быть все сойдет благополучно, но я не сомневаюсь, что в отделе у вас будет расследование… Как это так! Человека взяли в разработку, и он вдруг исчезает! Сейчас начнут все поднимать, будут цепляться за каждую мелочь. Помни об этом и будь предельно осторожен!
Мы остановились. Он стоял поникший, сразу утративший всю свою моложавость. Человек, терзаемый тревогой за жизнь и судьбу друга, из добрых побуждений мог сам принести большую беду.
Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими проблемами, хочется как-то утешить, подбодрить или помочь. А ты вынужден его отчитывать, требовать выполнения предписанных правил. Проклятое занятие — хуже не придумаешь.
Дав ему немного успокоиться, я продолжил:
— Вот так, Вилли! Дай мне слово, раз и навсегда, что впредь ты никогда не предпримешь никакого рискованного шага без согласования со мной!
— Хорошо, согласен! Но скажи мне, ты что всегда поступал абсолютно правильно?! — он смотрел мне прямо в глаза и одно веко у него, от волнения, слегка подрагивало.
— Да нет, тоже допускал, — сознался я, смягчившись. — Пойми, Вилли, у меня тоже есть сердце. И оно тоже бывает не в ладу с разумом! Но если дать волю чувствам — все, это гибель! Наша работа должна быть кропотливой, повседневной и незаметной. Понимаешь — абсолютно незаметной! Ведь тебя окружают профессионалы! Отсюда осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Никаких подвигов! Никаких героических поступков! Как можно меньше риска! Никакой торопливости! Только в этом случае можно надеяться на успех, возможность остаться в живых!
На этом мы расстались.
Что и говорить, мне
Вилли не был стяжателем и пятьсот восемьдесят марок, которые мы выплачивали ему ежемесячно, он оправдывал многократно. Правда, если уж быть точным, то помимо ежемесячной суммы, я оплачивал ему лечение, выдавал премии перед праздниками, а также ежемесячно готовил пакет с продуктами из магазина при американском генконсульстве, что в условиях Берлина тоже стоило немало.
Мне нравилось в нем чувство юмора. Конечно, мы никогда не обменивались анекдотами и редко шутили: просто некогда было этим заниматься. Но он мог подметить забавное в разных ситуациях и событиях и сообщить об этом между делом. Болезнь здорово его подкосила. С годами он стал более мнительный и осторожными тем не менее, юмор поддерживал его в трудных ситуациях, позволял посмотреть на события и себя в них как бы со стороны.
Он нуждался в психологической разрядке и поддержке, как всякий живущий двойной жизнью и постоянно подвергающий себя опасности человек. Я помнил об этом и на каждой встрече проявлял к нему максимум внимания и любезности, стараясь, по возможности, не обидеть его неосторожным словом. Поэтому сегодняшний выговор для меня был вдвойне неприятен.
Да, о Ковальском. Едва я проинформировал Центр о последней встрече с Брайтенбахом, как получил неприятное послание от нашего непосредственного начальника — Бориса Бермана:
«Я очень беспокоюсь о Брайтенбахе в связи с делом источника А/26,— писал он. — Я боюсь, что именно на этом деле Брайтенбах может провалиться. Я склонен считать, что именно А/26 и его сотрудник, за время пребывания в гестапо были завербованы для работы против нас. Это вытекает из сообщения А/26. Если Рудольф /это резидент Гордон/ об этом не ориентирован, то это его ошибка. Всякие неосторожные и необоснованные расспросы или интерес к делу А/26 может вызвать немедленное подозрение, так как дело А/26 в гестапо — одиозно и является подчеркнуто нашим делом.
Брайтенбаху надо прямо сказать, что А/26 и его сотрудник были арестованы и что он в этом деле должен проявить особую осторожность, хотя нам очень хотелось бы это дело получить: Брайтенбах уже наводил справки об А/26 и сообщил, что такого дела нет. Проверьте до мелочей, как и где Брайтенбах справлялся об А/26 и не навлек ли он уже на себя подозрения.
Однако, как разволновался! После дела Флик-Штаггера Артем, обжегшись на молоке, дует на воду! Уж этот мне скрип начальства! Сидят там себе, в Москве, в кабинетах и нас учат! А мы — отдувайся! У меня в это время мысли были заняты более важным! Пришлось отрываться и популярно объяснять, что справки Брайтенбах наводил очень осторожно, что всю опасность предстоящих действий я ему разъяснял, да и он сам все прекрасно понимает, слава богу, в полиции работает уже двадцать лет и все приемчики их знает получше нас с тобой, дорогой Артем!