Наш человек в горячей точке
Шрифт:
Она мне больше не отвечала.
У нас теперь нет даже футбола, но всё еще есть болельщики. Болельщиков становится всё больше, и болельщики становятся всё ненормальнее, всё безумнее, говорил я. Публика осталась без программы, говорил я. Если бы не ненависть политических дерби, образовалась бы пустота. Эта дефектная политика — единственное, что у нас осталось, единственное, что функционирует, говорил я. Я имею в виду, не функционирует, но именно в этом функционирует. О чём бы мы вообще говорили, если бы политика функционировала, спрашивал я. Не будь политика настолько уродливой, нам бы вообще не о чем было говорить, не было бы никакой программы, отвечал я. Мы должны на что-то
Политическая программа спасает нас от пустоты, программа спасает нас от размышлений о самих себе, потому что размышления о себе в обществе развлечения — это самый ужасный ужас, и мы бы, не будь политических развлечений, должны были стать каким-то другим обществом, обществом, которое размышляет о себе, о своей пустоте, о гуманной политике, которой нет. Тогда бы мы, возможно, распались. Сообщества от размышлений иногда распадаются. Каждый начинает думать что-то своё, ха-ха. Есть невероятно много способов размышлять. Невероятно много способов жить. Это непорядок. Мы должны оставаться едиными. Мы должны постоянно думать об одном и том же. Это цель политического развлечения, цель единства тем. Я должен включиться для того, чтобы принадлежать сообществу.
Хотя я один. Смотри, даже ты меня не слушаешь, говорил я.
Но я должен что-то говорить, должен знать, в чём дело, должен нервничать, говорил я. Должен играть роль мужчины, ха-ха, большого мужчины перед телевизором. Политика, в конце концов, подразумевает и силу. Пока смотришь телевизор, представляешь себе борьбу, говорил я.
Погружаясь в сезонную политическую программу, я чувствовал себя мужчиной перед телевизором. Будь я стереотипная девушка, должно быть, интересовался бы передачами о красоте, трогательными человеческими судьбами и голливудскими браками. Смотрел бы Опру и боролся с диетой.
Это было бы полезней для здоровья.
А так я смотрел в телевизор, пил пиво и курил.
Вот новая передача, прославляющая народ, сделай погромче, вот передача о том, насколько другие хуже, говорил я, мы хотим видеть себя в самом лучшем свете, говорил я. Как нам быть объективными, спрашивал я. Так или сяк, важнее всего фантазм, говорил я. Народ живет благодаря фикции, так же как и мы. Все мы связаны, говорил я. Взращиваем иллюзию, свой образ себя. Укрепляем связь, растим любовь изнутри. В конечном счете любовь здесь для того, чтобы защитить нас от истины, говорил я. Мы внутри, под защитой любви. Нам в нашей любви не нужны факты. Нам нужна фикция, то, что мы себе представили. Объективная реальность — это спутниковая фотосъемка, говорил я. Без иллюзий ты вне всего, ты на улице, ты нигде.
Фикция необходима, придуманная история необходима, говорил я. Это то же, что и перспектива, это то же, что и идентичность, говорил я. Того, кого любишь, ты и знаешь и не знаешь. Знаешь, но изнутри, говорил я. Не смотришь на него со стороны. Когда начинаешь смотреть объективно, это конец, говорил я. Слышишь меня? Что ты об этом думаешь? На того, кого любишь, не смотришь с расстояния, говорил я. Так смотрят другие, а другие о любви не знают ничего, говорил я. Что могут сказать другие люди о любовниках? Только как те выглядят.
Нет объективных наблюдателей. Нет истины о любви, говорил я, нет свидетелей. Объективной реальности незнакома иллюзия, в ней нет любви, говорил я. Смотри, в Ираке гибнут без иллюзий, они это не выдержат, говорил я, смотря в телевизоре новости. Война настолько реальна, и это проблема войны, говорил я, что она разрушает иллюзии, потому что она слишком настоящая. Убийство. Убийство. Убийство. Воронки. Воронки. Убийство. И так далее. Как обновить иллюзию после войны? Иллюзию относительно себя? Как обновить любовь, фикцию? Ты должен лгать, говорил я. Ты должен найти прекрасные слова, даже и для войны. Великие слова, слова, полные достоинства, слова-иллюзии. Ты должен постоянно обновлять смыслы. Это невероятно, говорил я. Ложь легитимна, говорил я, ложь общая, ложь — это смысл. Борис не лгал, он был ненормальным, говорил я, и мы его не публиковали. Ты была права, говорил я Сане. Он не хотел себя фальсифицировать, он появился оттуда и вышвырнул меня из кресла, из мира, который я считал своим. Сейчас я где-то вовне, нигде, сейчас мне это ясно, что не значит, будто я вижу смысл, я просто говорю, как и он, как если бы он меня заразил, и я не могу контролировать смысл того, что говорю, я просто говорю, говорил я, смотрел в телевизор, пил пиво и курил.
— Ты свихнешься от этого, — говорила Саня. — Ты слишком много пьешь, — говорила она. — Ты напоминаешь мне моего старика, всё время сидишь перед телевизором и разочаровываешься, слушай, эй, вылезай из этого кресла, это вредно для здоровья, ты так сидишь с тех пор, как я пришла…
— Пойду на улицу! — говорил я, словно, кому-то угрожая.
— С кем? — спрашивала она.
Бах… Так я растрачивал наши последние дни.
Сейчас я сижу в жалкой квартирке, без телевизора, и вижу, что ничего не происходит.
Я почти отвык от секса. В этом нет ничего добровольного. Просто у меня не было желания разговаривать, ухаживать, улыбаться, а ведь сам секс так просто не получишь.
Для варианта со шлюхами я был, наверное, слишком стыдлив, чувствовал какое-то препятствие. Кто его знает, думал я, может, после нескольких первых раз будет проще?
Но нельзя сказать, что я купался в деньгах. «Объектив» не заплатил мне выходное пособие под предлогом того, что я опорочил их деловую репутацию, я подал на них в суд, но они ответили тем же…
Поначалу я понемногу продавал акции РИБН-Р-А по убийственно низким ценам и таким образом затыкал дыры, но как-то раз мне позвонил Маркатович: — Ты слышал? Их заблокировали!
— Кого?
— Акции Ри! Агентство финансового контроля заблокировало их продажу.
— Что? Разве они имеют право?
— Ясное дело, имеют! Чтобы воспрепятствовать манипуляциям, как они говорят, потому что немцы окончательно вышли из дела. Акции будут блокированы до тех пор, пока не примут решения, будут ли они банк спасать или обанкротят…
Ох. А мы всё-таки думали, что глобальный капитал нас спасет, что нужно приманить его к себе, как любовника, устранять барьеры, проявлять гибкость, потому что нужно дать капиталу задышать, расслабиться… Но видишь — он убежал.
Теперь я брал деньги в долг у Маркатовича. У кого брал он, я не знаю.
Диана вместе с детьми давно вернулась. Когда она приехала, Маркатович был счастлив. А потом, недавно, снял маленькую студию недалеко от меня, на время, пока, как он выразился, «всё это не будет решено». Он собирался продать большую квартиру и купить две поменьше, если ему удастся договориться об этом с Дианой, которая, как с печальной гримасой сказал он, уже привыкла к большой. Короче говоря, теперь мы жили в одном квартале, я, Маркатович и Тошо, которого я так до сих пор не встретил.