Наш последний эшелон
Шрифт:
В комнате приказов тесно. Почти вся застава собралась. Терентий сдает дежурство успевшему заматереть за год с небольшим службы сержанту Гурьянову. Да, Гурьян – единственный, пожалуй, настоящий солдат из тех, кто остается после нас. На него вся и надежда… Да ну, что я забочусь! Пропади она пропадом, эта граница, эта гребаная застава. На хрена это надо? Кроме лосей и медведей никто «систему» штурмовать и не пытается; тем, кому надо в загранку без документов, – за пятьдесят баксов через таможню проходят, а местных жителей и так пускают, наведываются друг к другу в гости чайку попить.
По
Пикшеев, захлебываясь, сыплет заученными приказами. Старшие пограннарядов отвечают ему: «Есть выступить на охрану…» Потом Терентий ведет нас заряжать автоматы. Гурьян проверяет журналы, считает оружие, боевые припасы.
Отстегнув магазин, дернув затвор и спустив курок, Макар, высоко задирая свои длинные худые ноги, рысью побежал к крыльцу. Мы, наоборот, пристегиваем магазины – наша долбень только начинается.
Небо уже не такое беспросветно черное. Теперь чернота чуть разбавлена густой, словно чернила, синью. Впрочем, без фонаря по-прежнему ни хера не видно…
Если считать со стороны тыла, т. е. территории России, – застава находится за «системой». Это значит, что от основной страны мы отделены забором из колючей проволоки и здесь у нас полоса шириной километров в пять российской земли, а дальше сопредельное государство – Финляндия.
Доходим до КСП (контрольно-следовой полосы), Орель и Муха переходят ее, заравнивают следы граблями, бросают их нам. Комтех прячет грабли в куст вереска. Орель и Муха пойдут по узкой полоске между «системой» и КСП, а мы с Комтехом – старшие нарядов – с другой стороны полосы.
– Ну, пока, – невесело прощается Комтех, закуривая измусоленный коротенький окурок.
Я киваю и скорым шагом направляюсь знакомой до последней кочки и ямки тропе, не сторонясь облепленных водой (все равно одежда сырая донельзя) стеблей мертвой травы; с них градом осыпаются капли, чуть только дотронешься. В голове простая формула: чем скорей дойду до стыка, вернусь, тем скорей завалюсь на кровать. Поспать-то вряд ли получится до следующего наряда, так хотя бы полежать часок.
Орель на несколько шагов впереди меня. Свет его ФАСа шарит по колючке, мой – по вспаханной и проборонованной КСП.
Время от времени Орель останавливается, вынимает из-за пазухи фляжку, полощет рот.
– Что, фраерок, коньячком греешься? – шучу я.
– Мм, – мычит Орель, потом яростно отплевывается. – Зуб… мочи нету… Капец! Всю скулу разламывает. Содой вот… пока держу – терпимо, а так…
– Ладно, и ты до дембеля доживешь.
Бесконечная, кажется, линия КСП, бесконечный ряд прокреозотенных (чтоб дольше не гнили) столбов с натянутой на них колючкой. Если оборвать хоть одну проволочку – на заставе сработает сигнализация, взвоет сирена, заставу поднимут «в ружье». По осени и весной от сработок крыша съезжала – лоси так и ломятся через «систему». Миграция у них, что ли, в этот период?.. Бывает, срабатывает вообще случайно, достаточно замкнуть проволоки
Нет конца и края. И действительно – нет. Вся страна огорожена таким вот забором, полоса вспаханной земли рядом, и на ней отпечатываются следы зверя и человека, и идут сейчас вдоль «системы» сотни пограничных нарядов. От Никеля до какой-нибудь там Кореи. Но (это главное!) есть конец у нашего участка – стык, – дальше уже забота соседней заставы.
Постояли на этом стыке, сделали вид, что перекурили, и таким же образом, в быстром темпе, обратно.
3
Там, где утром расходились на левый и правый фланги, в «системе» есть калитка – для выхода в наряд по тылам. Давным-давно не было таких нарядов, тропа совсем заросла.
Возле калитки – вышка, где в светлое время суток положено нести службу часовым. И с радостью слышу я в стрекотне прокурорско-дьяконовской скороговорки Вадика (у начзаставы кликуха такая), что он отсылает меня туда. На вышку. Ништяк! Можно пощемить неплохо, да и вообще – спокойно посидеть в кабинке, укрытым от ветра и дождя. А дождь-то опять разошелся. Кажется, природа все-таки специально делает все возможное, чтоб доконать нас, утопить в вязкой жиже, по крайней мере – выжить отсюда. Каждая низменность стала озером, каждое неутоптанное место превратилось в болотце. За что ни возьмись – покрывает липкая пленка, одежда вечно отсыревшая и вонючая, воздух настолько напитан влагой, что порой боишься им захлебнуться.
Почти бегом, поливаемый упорным дождем, продуваемый порывистым ледяным ветром, поспешаю я к вышке, напоминающей опору линии высоковольтных передач. Карабкаюсь по лестнице вверх. Первый пролет, площадка, второй пролет, снова площадка… Третий, четвертый. Головой открываю фанерный люк, вползаю в кабинку. О, как здесь тепло и сухо! С ужасом представляю, как ходил бы сейчас по плацу, месил грязь во дворе, совершая идиотский обход. Днем-то не спрячешься, – того и гляди, появится Вадик или Пикшеев, да и Хомут может под настроение что-нибудь устроить за плохое несение службы.
Кабинка вышки оборудована неплохо. На ящике с песком стоит железный стул без ножек; сколько раз его выкидывало во время проверок офицерье, и все равно мы втаскиваем обратно. Есть подобие столика, на нем тапик для связи и журнал, чтоб записывать свои наблюдения: какая машина куда и во сколько проследовала, какой и когда направился по «системе» наряд, что подозрительного делается на финской вышке. Невооруженным взглядом ее не видать, а в мощный бинокль в ясную погоду можно различить сидящего в такой же на вид кабинке финского погранца.
Ставлю к стене автомат, отстегиваю и кидаю на пол ремень с нацепленными на него подсумком, кобурой с ракетницей. Стряхиваю с ушанки не успевшие впитаться в шерсть капли, прохожусь шапкой по заполярке. По всей кабине с меня рассыпаются брызги; за какие-то две минуты на улице чуть не промок до костей. А что б со мной было, если бы пришлось пробыть под открытым небом все четыре часа…
– Гурьян, это Сэн, – говорю в трубку тапика. – Связь в порядке?
– В порядке, – отвечает дежурный.