Наш последний эшелон
Шрифт:
Просто заснуть, как обыкновенный среднестатистический индивид.
…Качусь по отлогому склону, приминая собой молодые стебельки ковыля. Корябаюсь о караганник.
Куда я качусь? Куда и зачем? Что происходит?
Мне плохо. Мне действительно плохо.
Уснуть…
А уснуть, уснуть нелегко. Я, наверно, не все еще принял за сегодняшний день.
Лежу, ожидаю. Плыву вместе с космосом в черном пространстве вселенной. Деревья, дома, пепельный снег и Марина одна или с ним; телеприемник «Рубин», унитаз и висящий над ним липкий бачок –
Ты движешься в бездне, субъективно построенный мир на объективном шаре. Жизнь насекомых, существованье двуногих.
…Качусь, осыпаюсь гнилыми песками. Качусь, растворяюсь. Качусь, исчезаю.
5
Слепая Аврора пришла, зевая и харкая болью забившихся бронхов. Толкая мягко дома, ледяные стволы тополей, прошла по городу и ухнула ввысь. И город ожил, как получилось в эту зимнюю пору. И люди отправились в холоде – кто по делам, кто по очень важным делам. А голуби с голоду пухли, страшась покидать чердаки. Я в автобусе равномерно мотался, выгнанный мамой учиться.
Автобус набит людьми, серыми с ночи. Дыша нагноением ртов и больными зубами, стремятся покой сохранить, побыть в полусне еще хоть на четверть часа.
Я тоже недоспавший, и злой, и застывший почти до костей. Гляжу сквозь стекло в паутине морозных узоров на зданья, на сгорбленные фигурки прохожих. Собака бежит. Бежит элегантно и вольно, морду подняв к небесам. Красиво бежит, будто летом.
Заслонили собаку телесным объемом. Какой-то дядя втиснулся меж мной и окном. Прикрываю глаза.
…Институт. Избитая тема. Пять месяцев отнял он у меня. Отнял пять месяцев жизни, но взамен подарил… Я узнал, что на свете есть та, которую почему-то называют Мариной.
Ну, пусть Марина. Что ж, пусть так. Все равно для меня она такая одна. Любая – одна.
Марина… Что может сравниться с тобой… Этот бледный, со следами чужих блуждающих рук, но такой родной мне, такой драгоценный цветок. Марина… С искусственным золотом искусственно вьющихся, подкрепленных лаком волос, с растраченной свежестью, тебя, лишь тебя одну я ставлю сейчас пред собой. Тебе лишь одной я могу подарить все то, чего у меня нет и не будет.
В этом городе гибели, в этой дыре среди гор, в этом воздухе из черных пылинок ты светишься жизнью, ты дышишь. И я счастлив этим.
6
Сессия. Масса трясущихся, с зачетными книжками. Быстры их движения, порывисты взгляды, торопливы речи всё об одном и о том же. Они стоят в коридорах, как нищие, ожидая экзаменов и зачетов.
Я бреду на раскисших ногах, здороваюсь, кашляю, морщусь. Зачем-то толкаюсь, зачем-то толкают меня.
Вот подоконник. Уселся. Снял шапку из норм морали. Погреюсь, а потом подамся домой. Обратно к себе в закуток, в шелест стертых кассет.
Надоело. Эта сфера замкнутого мироустройства. Эти микроявления бреда в макроявлениях общих законов и правил. Этот распластанный угол моего личного тупика.
Нет,
Кишащее чуждым мне народом трехэтажное здание. Ненужные индивиды. Не все. Появилась Наталья. Заметила, улыбнулась.
Одна, кто улыбается мне без обмана. Верю, что рада видеть. Может, она даже отчасти меня понимает. По крайней мере, жалеет… Она на пятом курсе, а я, такой вот, – на первом. Вдруг свалился на голову.
Она умная, намного умнее меня. Ей интересно меня наблюдать. А я уважаю ее за то, что она меня наблюдает.
Подходит, говорит «здравствуй» и прыгает рядом. Совсем как равная мне. Смотрит искоса.
– Ты какой-то совсем уж… Ты решил уморить себя голодом?
– Нет, – отвечаю, – питаюсь нормально. Но, кажется, организм не желает усваивать.
– Сдал что-нибудь? – Это она насчет сессии.
Мотаю решительно головой. Слишком решительно, даже смешно самому.
– Дурачок, – вздох Натальи. – Пожалел бы родителей.
– Скучно.
– Это жизнь, понимаешь?
– На фиг она мне такая… Я не такой хочу жить. Я слабый, Наташа, мне нужен покой и тепло.
Наталья глядит на меня так же искоса. Как ей не надоест меня слушать? А я продолжаю:
– Есть люди – крепкие камни, а есть – размокшая глина, раздавленный ливнем бывший комок. И вот он растекается, умирает. Его нужно собрать, укрыть, положить на сухое. И он станет крепким. Не камнем… Знаешь, что глина живая?
– Тебя нужно обжечь хорошенько. По голой попе. И всё станет отлично. Вот так, мой дорогой. И больше никакие дожди тебя тогда не размочат.
Я прошу:
– Будь моей печкой.
Наталья морщит лицо:
– Много чести.
Я тихо и тяжко вздыхаю.
…Вижу залитое светом, бескрайних размеров пространство. Воздух звенит саранчой. Сухие травинки колышут легчайшие струи вчерашнего ветра.
Из-под старой, одиноко стоящей в степи, горбатой коренастой сосны бьет и бьет фонтанчик студеной водицы. Родничок омывает корни сосны, силы вселяют в нее. И дерево живо, его иглы упруги, остры. Тяжелые шишки висят… Под сенью этой сосны я всю свою жизнь отдыхаю…
Наталья, потрепав меня по колену, уходит. Я почти в забытьи. Я почти улетел, растворился, распался. Я почти превратился… Да, я почти там, под сосной. И не надо уже… Но тут я увидел Марину.
Вскочил и направился к ней.
Ах, разве возможно словами, тем более теми, в которых я существую, разве возможно о ней сказать всё. Разве можно ее описать?! Это музыка. Грустная музыка заблудившегося где-то поблизости счастья. Блуждает, блуждает, но меня не найдет… Марина, половина моя. Я знаю, что это ты, только ты. Как жаль, что ты про это не знаешь.
– Марина.
– А, здравствуй…
Приостановилась, ожидая, видимо, слов. Ведь я к ней подошел и должен, значит, что-то такое сказать. Что-нибудь. Что-нибудь нужно, если уж нам дана речь…