Наш советский новояз
Шрифт:
Сама операция, впрочем, была проделана с чисто чекистской тщательностью: изъяли не только все экземпляры машинописи, но явились и к машинистке, перепечатывавшей роман, и забрали у нее — на всякий случай — все сохранившиеся после перепечатки листки копировальной бумаги.
Не было уже и массовых посадок. И даже для того, чтобы выслать за границу какого-нибудь не слишком опасного писателя-диссидента (не Солженицына, а, допустим, Григория Свирского), требовалось специальное решение аж самого Политбюро.
Но по количеству стукачей на душу населения «контора», пожалуй, уже могла сравниться
Была такая знаменитая детская считалочка:
«А» и «Б» Сидели на трубе. «А» упало, «Б» пропало. Что осталось на трубе?Не каждый мог догадаться, что, помимо «А» и «Б» на трубе сидело еще «И», которое и осталось.
Так вот, эта считалочка была переиначена — и в результате возник такой анекдотический ее перифраз:
«А» и «Б» Сидели на трубе. «А» упало, «Б» пропало: «И» служило в КГБ.Дело, однако, было не только в количестве стукачей.
Несмотря на все высказанные выше оговорки, в некоторых отношениях положение «конторы» и лично товарища Андропова было даже прочнее, чем во времена Ежова или Ягоды. Ведь аппарат личной власти вождя, стоящий над всеми институтами власти государственной, был уже упразднен. А с тех пор как Андропов стал членом Политбюро, не стало уже и угроз для ослабления ведомства, идущих от высших партийных инстанций.
Это прочное, стабильное положение КГБ и его шефа в системе партийной и государственной власти нашло отражение в таком анекдоте:
Из интервью товарища Андропова армянскому радио.
Вопрос:
— Какие перемены предвидятся во внешней и внутренней политике Советского Союза?
Ответ:
— Кагебыло-кагебудет.
Так между ЦК и ЧК утвердилась наконец полная гармония, завершившаяся избранием Ю.В. Андропова на пост Генерального секретаря ЦК.
Это обстоятельство тоже нашло свое отражение в устном народном творчестве.
Анекдот на эту тему был краток, но — выразителен:
— Члены Политбюро, проголосовавшие за товарища Андропова, могут опустить руки и отойти от стенки.
Х
Хрущоба
В 1956 году, с последней волной реабилитации, вышел из лагеря сын Ахматовой — Лев Николаевич Гумилев. И с этого времени Анна Андреевна стала говорить о себе: «Я — хрущевка». В том смысле, что она — сторонница Хрущева, распахнувшего ворота лагерей и выпустившего на волю миллионы зэков.
Я не знаю, употреблял ли кто-нибудь еще это слово в таком значении. Но в язык оно вошло, став не только общеупотребительным, разговорным, но и чуть ли даже не полуофициальным.
Обозначало оно, правда, не принадлежность
«Хрущевка», стало быть, — это квартирка в пятиэтажном блочном доме без лифта. А сам такой дом народ-языкотворец тотчас же окрестил хрущобой, иронически соединив имя благодетеля с исконным русским словом «трущоба».
Повод для иронии, конечно, был. Но у вселившихся в эти самые «хрущобы» не меньше было оснований и для радости.
Андрей Амальрик, известный наш правозащитник, автор знаменитой в те годы книги «Доживет ли Советский Союз до 1984 года?», в своих «Записках диссидента», опубликованных на Западе, вспоминает.
В 1975 году А.Д. Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира. И на следующий же день после опубликования решения Норвежского стортинга в советских газетах стали публиковаться «письма трудящихся», в которых Нобелевская премия сравнивалась с знаменитыми Иудиными тридцатью сребрениками. А затем появилось и заявление семидесяти двух советских академиков, в котором присуждение премии Сахарову расценивалось как акция, носящая «недостойный и провокационный характер».
Прочитав это «заявление», Амальрик подумал, что хорошо было бы ответить на него неким «контрзаявлением», под которым поставили бы свои подписи пусть немногие, но действительно достойные, уважаемые люди, известные и у нас и на Западе.
С этой идеей он обратился к генералу Григоренко, скульптору Эрнсту Неизвестному, историку Рою Медведеву, а также к своим друзьям-писателям Владимиру Войновичу и Владимиру Корнилову. Все они охотно поставили свои подписи под этим амальриковским «контрзаявлением».
Но с одной подписью, в получении которой Андрей не сомневался, неожиданно вышла осечка:
С Надеждой Яковлевной Мандельштам, вдовой поэта, я познакомился лет пятнадцать назад — у нее был вид серой мышки, которая незаметней хочет юркнуть в норку… Увидев ее в московской квартире, я просто не узнал ее — передо мной был генерал на белом коне, за эти годы на Западе вышли два тома ее воспоминаний, поставившие ее в ряд выдающихся русских писателей…
Надежда Яковлевна встретила меня любезно, долго мы говорили — о власти, о художниках, — проявляла она живой ум, но и пристрастность царицы маленького кружка. Подписывать заявление она не стала, сказав, что полностью согласна с ним, но просто боится. Провожая меня, она кивнула на дверь в прихожей: «Первый раз в жизни у меня отдельная уборная». После гибели мужа она скиталась всю жизнь по небольшим городам, проблему сортиров там я уже описал.