Наш Современник 2006 #1
Шрифт:
Но мы должны победить — силой ярости, яростного ума!
Да, нигде не говорите слово “поэт” и “талант”! Это — важно!
Дорогой Волк! Насчёт Хазанова-Моцарта — место очень важное. Тут мало (и банально) обидеться за Моцарта. Тут надо тоньше и серьёзней.
Я очерчу только направление возможных рассуждений. Т. е. самые приблизительные вещи (по слову) накидаю.
“…одарён по-моцартовски”!… Да слышал ли Э. Рязанов музыку Моцарта?!
Скажут:
Но и метафора, и самое фигуральное даже сравнение должны обеспечиваться всё же более или менее ясными, трезвыми представлениями говорящего о существе сравниваемых, метафоризируемых предметов или явлений. Иначе мы попадаем в область дурной фантастики, для которой мало, чтобы на яблоне росли золотые яблоки, — ей нужно, чтобы груши вырастали на вербе!
Иначе — мы получаем сапоги всмятку…
То есть:
я не о самой по себе (высокой, например) оценке кинорежиссёром эстрадного актёра. Я — об извращении сути обоих участников сравнения, обеих сторон рязановской “метафоры”…
Если бы режиссёр, со всей мерой своей эстетической субъективности, сказал, например, что Г. Xaзaнов, по своему дарованию, выше Моцарта (как и А. Райкин: оба — выше то есть!), такое заявление, как ни парадоксальны будут мои слова, оказалось бы не столь практически антикультурным, чем: “одарён по-моцартовски”; чем это уравнивание несоизмеримого, несопрягающегося, непересекающегося… (Ведь они даже непохожи!)
Дело в том, что Моцарт (выше он, ниже ли какого-либо другого лица, нашего современника) не может явиться в обличии “студента кулинарного техникума” с тем кругом его черт и свойств, даже и привлекательных, которые придал созданному им образу наш эстрадный артист. Этого он не может, хотя и “бог”!… Он не может “вжаться” — не выходя из этого круга, “пространства” — в интерьер харчевни, столовки, “трактира “Золотого Льва”, пусть там и пьются самые благородные вина… Пусть там и говорятся самые “человечные” вещи…”
Это письмо Татьяны Михайловны — одно из самых серьёзных в нашей переписке. Чтобы сегодняшнему читателю были ясны все её предложения и комментарии, я советую ему познакомиться с моей статьей “От великого до смешного” о массовой культуре, опубликованной в “Литературной газете” в июне 1982 года. Именно после этой статьи я получил письмо от композитора Г. Свиридова — с предложением навестить его, чтобы поговорить и познакомиться поближе.
Трещины в наших отношениях то сужались, то расширялись, но уже не исчезали никогда. Последним, самым значительным свидетельством дружбы с её стороны было выступление на вечере, посвященном моему пятидесятилетию. Вот что сказала она в декабре 1982 года со сцены Центрального Дома литераторов.
“Мне кажется, что на сегодняшнем вечере всё было празднично. Праздничные были приветствия поэтов, праздничным было выступление Александра Михайлова, праздничным было выступление друзей из Киргизии. По-моему, Куняеву подарили не просто халат, а Ханский халат необыкновенного цвета. И мне кажется, что даже то, что возникал некоторый спор — это тоже празднично. Это означает, что поэт, которого мы сегодня чествуем, — живой, абсолютно живой, интересный поэт, люди не могут удержаться от непосредственного изъявления своих мнений. Мне тоже, наверное, придётся высказать некоторые суждения, которые, может быть, будут противоречить суждениям, высказанным здесь.
Я прежде всего хочу сказать о задаче поэта. У поэзии, по-моему, не бывает простых и сложных задач. Задачи поэзии, в общем-то, равноценны. Просто каждое время выдвигает в первую очередь ту или иную из них. И вот уже следующему этапу развития литературы кажется, что те задачи были лёгкими, а вот сегодня новые поэты решают более сложные высшие задачи. Это, конечно, не так. Если подумать внимательно и, так сказать, исторично, станет совершенно ясно, что задачи, которые ставил перед собой Станислав Куняев, были, да, собственно, и есть, очень важные, очень серьезные. Не зря, неспроста на этом вечере чуть ли не с самого первого выступления зазвучал разговор о добре. Не всегда у нас на вечерах так встаёт вопрос, то есть самый жизненно важный вопрос. И далеко не всегда он так живо обсуждается с поправками, с разноречиями. Лев Аннинский, конечно, написал очень интересную речь. И Вадим Валерианович Кожинов дополнил к ней что-то своё. Опять-таки на эту тему. Знаменитая строчка “Добро должно быть с кулаками”, мне кажется, сегодня не должна вызывать столько первоначальных по своему характеру споров. Потому что каждый поймёт, если задумается, что у добра нет никакого окончательного образца, тем более это касается добра, исповедуемого поэзией. Все мы помним, какие парадоксальные уроки давала нам на этот счёт великая русская литература. Ну, например, Алёша Карамазов на вопрос Ивана, как же поступить с генералом, который собаками затравил мальчика, он, этот светлейший, добрейший Алёша Карамазов, прошептал: “расстрелять!”.
Вот вам прямая угроза, прямая сила, и в этом, конечно, звучит не голос благодати, с которой Лев Аннинский пытался сравнить добро. Речь идет не о благодати самоуспокоенной, так сказать, самогармоничной. Голос добра, в данном случае, являет свой весьма суровый вид. “Добро с кулаками” — это проблема отношения добра и силы. Я считаю, что заслуга Станислава Куняева как раз в том и состоит, что он в лучших своих стихах не противопоставляет добро и силу, добро и правду, красоту и силу.
Вижу заслугу Куняева, что он в своих стихах выступает за возможность союза добра и силы. Можно ему ошибаться в какой-то конкретной силе, как в носительнице и защитнице добра, но он абсолютно прав, когда говорит нам, что добро должно быть сильным, что сила может быть доброй, и не раз в нашей истории мы имели примеры вполне гармоничного сочетания силы с добром. Государственная жилка или даже страсть Станислава Куняева, о которой мы тоже думаем, когда читаем его стихи, состоит в том, что он видит в государстве силу созидательную. Он считает, что государство может быть не противоположным творческой личности, а поскольку это так, то да будет оно сильным.
Куняев не считает, что поэт это изгой. Он — собеседник государства. Глубокий, серьёзный и в то же время всецело ответственный в каждом своём слове. И вот когда я думаю об уроках, которые даёт сегодня молодым и немолодым поэтам работа Станислава Куняева, мне кажется, что он в своё время нашёл в себе силы настолько резко пойти против течения и настолько ясно обозначить свой путь, что нам теперь кажется, что мы бы это сейчас сделали легко сами. Я не буду подробно характеризовать стиль той эпохи. Но напомню, что тогда в моде была такая вещь, как глобальность. Полагалось говорить непременно с точки зрения всего человечества. Претендовать на понимание всех народов, всех рас, населяющих землю. А вот Станислав Куняев в один прекрасный момент верным инстинктом понял, что следует выбрать как раз узость. На фоне глобальности.