Наш упырь
Шрифт:
Очень уж всё было похоже на один фильм про войну, где мордатые фашисты с голосами, пахнущими табаком и перегаром, сгоняли послушных людей в кучу, а потом запирали их в сарае и, обложив соломой, сжигали.
Вернулась бабушка не одна, а с тремя чужими мужиками, небритыми, хмурыми, страшными. Один из них держал бабушку под локоть, два других шагали далеко впереди – у первого тонкий ломик на плече, у второго топор, заткнутый за солдатский ремень. Они сбили замок и ввалились в избу – Вовка слышал, как словно копыта загремели на мосту крепкие подошвы, и залез под рваную
Через несколько секунд в доме уже хозяйничали чужаки: сдвигали и опрокидывали мебель, срывали висящую на гвоздях одежду, рылись в шкафу. Потом один забрался на печь – и с полатей полетели вниз корзины и тряпье. Вовка крепко вцепился в накрывший его ватник, тихонько поджал ноги. Чужой человек дышал рядом, надрывно и страшно дышал, словно зверь, – ему было тесно и неудобно под потолком, он стоял на четвереньках, на хлипкие полати влезть боялся, и потому тянулся далеко вперед, в стороны, выгребая барахло, копившиеся здесь многие десятилетия.
А потом дыхание оборвалось, и злой голос торжественно объявил:
– Здесь он, сучёныш!
Холодная шершавая ладонь крепко схватила Вовку за щиколотку, и неодолимая сила потянула его из укрытия.
Вовка заверещал.
Его выволкли, словно нашкодившего щенка, бросили на середину комнату, перевернули ногой, прижали к полу.
А потом два мужика били бабушку – деловито и лениво, словно тесто месили. Бабушка закрывала руками лицо, молчала и долго почему-то не падала.
В полдень сделалось темно, будто поздним вечером. Иссиня-черная туча приползла с севера, гоня перед собой ветер с пыльными бурунами, издалека возвещая о своем приближении густым рокотом. Первые капли упали тяжело, словно желуди, прибили ветер и пыль, испятнали крыши. Блеснула молния, ушла в землю где-то у старого брода, гром проверил крепость оконных рам. И вдруг ливануло так, что в печах загудело…
Первым явился дед Осип, закутавшийся в военную плащ-накидку. Разделся он на мосту, прошел в дом, оглядел беспорядок, присел возле бабушки, лежащей на кровати, взял ее за руку, покачал головой.
– Я в порядке, Осип Петрович, не переживай, – сказал она, чуть ему улыбнувшись.
Вовка был здесь же, возле бабушки, он забился в угол и бездумно крутил никелированные шарики на решетчатой спинке кровати.
– Сейчас остальные соберутся, – сообщил Осип Петрович и отправился на кухню за табуретками.
Через пять минут появились дед Семён и баба Люба, чуть позже пришла бабушка Елизавета Андреевна, а вскоре и бородатый Михаил Ефимович постучался в окно.
– Кажется, все, – сказал Осип Петрович, когда старики расселись возле кровати. – Других бабок я звать не стал, а Лёшка и так всё знает.
– Может внуку на печку пока лучше? – негромко спросил дед Семён.
– Пускай сидит, – сказала бабушка. И помолчав, добавила: – Но вы тут поосторожней.
– Это понятно, – тряхнул мокрой бородой Михаил Ефимович.
– Начинай, Осип Петрович, – велела бабушка. – Неча резину тянуть. Что ты там узнал?
Дед Осип кивнул, утер рот, откашлялся, словно перед большой речью. И сказал:
– С Анной я поговорить успел. Машину они ждут. Охотничье ружье у них и автомат.
– Завтра четверг, – заметил дед Семён. – Автолавка должна приехать.
– Вот и я о том же. Лавка приедет, а эти тут как тут. С водителем связываться не станут, его сразу – в расход. А кого-нибудь из нас с собой прихватят. А может и всех – фургон большой.
– В заложники возьмут, – кивнул Михаил Ефимович.
– А может и не приедет завтра, – заметил дед Семён. – Вдруг Колька запил?
– Да какая разница? – махнула на деда рукой баба Люба. – Не завтра, так послезавтра. Не автолавка, так за Вовкой мать с отцом из города вернутся. Или твой внук на выходные объявится.
– А продавщица Маша девка видная, молодая, – вздохнула Елизавета Андреевна. – Ох, быть беде…
– Ты не кличь беду-то, – цыкнула на нее Варвара Степановна. – Бог даст, выдюжим.
– У тебя всё ли готово, Варвара?
– Готово, Михал Ефимыч. Подняла.
– Справимся ли?
– Да уж как-нибудь, он еще не во всей силе… А что остается делать-то?
– Делать нечего, – вздохнув, согласился дед.
– Они ставни не открывают, – продолжил Осип Петрович. – Кроме дверей да ворот выбраться им неоткуда. Анна сказала, что один у них всегда ночью не спит, остальных сторожит. Ее одну никуда не пускают, видно, боятся, что мы пожар запалим, если она убежит. Но у нее на печи стоит ящик железный, еще Андрей Иванович, был жив, заволок. В том ящике она и спрячется, а дверцу проволокой изнутри замотает, там скобы есть подходящие. Петли она уже подмазала, и проволоку принесла. Говорит – переждет, пока он там… Ставни крепкие, Андрей Иванович, пусть земля ему будет, хозяйственный мужик был, но мы их всё же подопрем на всякий случай слёгами. Дверь откроем ножом, у нее там крючок через щель легко поднимается, если знать, как. И как запустим, сразу же снаружи запрем…
– Ох, страшное дело мы затеяли, – вздохнула Елизавета Андреевна. – Может, всё же, иначе как надо?
– Страшное… – признал Осип Петрович. – Да только не люди это, Лиза. Хуже зверей они… – Осип Петрович кинул взгляд на притихшего Вовку, отвел глаза, понизил голос до едва слышного шепота. – Анна говорила, у них с собой мяса полмешка. Сказали – «телок», велели ей приготовить. А она как глянула… Не телятина там, нет… Совсем не телятина… И не смогла она… Они потом уж сами… Жарили и ели… Понимаешь, Лизавета? Резали, жарили. И ели…
Убаюканный голосами стариков и шумом ливня, Вовка сам не заметил, как задремал. А очнулся от пугающего ощущения одиночества. И действительно – рядом никого не оказалось, только пустые стулья и табуретки окружали мятую постель.
На улице чуть просветлело, и дождь уже не так сильно колотил в окна. Пол почти высох, но беспорядок никуда не делся, и оттого думалось, что старики не сами ушли из дома, а были неведомо куда унесены пронессшейся по избе бурей…
Лаз в подпол оказался открытым – и Вовка, обнаружив это, нисколько не удивился. Он не стал к нему приближаться, некстати вспомнив слова Димы-дурачка о ведьмаке, сидящем в бабушкином подполье, кому она скормила своих мужей, и кому еще скормит всю деревню. Вовка обошел черный квадрат лаза, прижимаясь к печке, и – не утерпел – вытянул шею, заглянул в него.