Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка
Шрифт:
Шифф был молодым человеком, способным двигаться в ногу со временем. В течение следующих тридцати лет железные дороги будут полностью доминировать на американской финансовой сцене, и Шифф с самого начала был уверен, что Kuhn, Loeb & Company должна доминировать в области финансирования железных дорог. Морган, убаюканный, несомненно, трехмиллионным гонораром от Вандербильта и верой в то, что он «избран обстоятельствами и наследством как наследник Северной Америки», вступил в Лигу Союза и Нью-Йоркский яхт-клуб. Он купил городской дом — квадратный коричневый особняк, который до сих пор стоит на Мэдисон-авеню, 219, — и поместье на Гудзоне площадью две тысячи акров под названием «Крагстон». Гладкий черный корпус его Corsair I соскользнул со своих путей и вошел в историю яхтинга.
Якоб
Были и другие компенсации, некоторые из которых Шифф считал более важными, чем серебряные чайные сервизы. Одним из них было полученное им от Соломона Лоеба разрешение «напрямую» общаться с европейскими банкирами по денежным вопросам, касающимся железных дорог. Шифф отметил, что он «более свеж» в вопросах иностранных банковских методов, чем Лоеб, и, кроме того, пожилой человек должен быть освобожден от некоторых «тяжелых обязанностей». Лоеб, по-видимому, согласился на это, не задумываясь о последствиях, которые, конечно же, заключались в том, что европейские банкиры вдруг стали переписываться с Якобом Х. Шиффом, младшим партнером, а не со старшими членами фирмы.
Другой причиной стало железнодорожное образование, которое он получил от маленького дерзкого миннесотца, который, как все говорили, был наполовину индейцем, по имени Джеймс Джером Хилл. Хилла называли главным конкурентом Вандербильта в борьбе за звание самого влиятельного владельца железных дорог в Америке. Хилл, как и Вандербильт, был клиентом банка J. P. Morgan. «Но я, — многозначительно сказал Джейкоб Шифф, — его друг».
У Соломона и Бетти Лоеб был большой, комфортабельный таунхаус по адресу 37 East Thirty-eighth Street между Madison и Park, одной из самых красивых улиц в Мюррей-Хилл. Викторианская эпоха не славится красотой внутреннего убранства, и дом Лоебов не был исключением из ряда других домов богатых людей того времени. Он был заполнен большими, уродливыми и дорогими предметами, приходилось пробираться по комнатам через статуи, пальмы в горшках, тумбы с мраморными столешницами и оттоманки. Окна и дверные проемы были завешаны бархатом цвета голубиной крови, повсюду валялись плюш и длинная золотая бахрома. Соломон Лоеб собрал несколько хороших старинных картин, в основном барбизонской школы, работы Бугеро и Мейссонье, но на стенах висели и огромные семейные портреты, а также несколько карандашных набросков, которые Соломон старательно копировал с гравюр в качестве развлечения в выходные дни. Также на видном месте висела тонированная фотография младенца Джеймса Лоеба, обнаженного на красной бархатной подушке. (Даже когда он стал молодым человеком и запротестовал, Бетти Лоеб не сняла фотографию). В доме уютно пахло воском и лаком, сигарами Соломона и ужинами Бетти.
Бетти Лоеб мало интересовалась одеждой, предпочитая растянутые принты и большие воротники, которые мало способствовали ее стройной фигуре. Она любила подавать вкусную еду и любила поесть, и ее воскресные обеды стали знаменитыми в маленькой толпе — почти таким же заведением, как субботние обеды Селигманов. Ее еда славилась и качеством, и количеством. Гости, выходя из ее стонущих досок, нередко лежали по нескольку часов. Она всегда
Бетти Лоеб была настолько же властной матерью, насколько и хозяйкой. Тереза, которая знала, что Бетти не была ее настоящей матерью, всегда относилась к ней так, как будто она была ее матерью. Среди вещей Терезы была маленькая и выцветшая фотография Фанни Кун Лоеб — единственная запись о существовании ее матери в доме Лоебов. Она стояла на подсвечнике рядом с кроватью Терезы, и всякий раз, когда ее юные друзья спрашивали ее, кто эта женщина на фотографии, она робко отвечала: «Родственница». (Ее сводные сестры и братья уже выросли, когда узнали, что у их отца была другая жена).
Бетти подарила Соломону еще четверых своих детей — Морриса, Гуту, Джеймса и Нину — и заботилась обо всех пятерых с почти всепоглощающей страстью. Бетти так рьяно взялась за их воспитание, что каждая минута их бодрствования была организована в виде уроков. Это были уроки музыки, танцев, верховой езды, тенниса, пения, шитья, немецкого, французского, итальянского, иврита и испанского языков. Над детьми так висели репетиторы, гувернантки, няни и домашняя прислуга, что они почти ничего не могли делать сами. Моррису, которого всегда одевали няни, было двенадцать лет, прежде чем он понял, что левый ботинок отличается от правого. Тереза в восемнадцать лет умела делать изящные узоры, но не могла самостоятельно застегнуть пуговицы на платье.
Бетти организовала из четырех младших детей фортепианный и струнный квартет — Гута за фортепиано, Моррис за альтом, Джеймс за виолончелью, Нина за скрипкой — и устраивала воскресные утренние концерты в помпейской музыкальной комнате Лоебов. Если Бетти нравилось то, что играли дети, она с глубоким удовлетворением говорила: «Das war Musik!». Если исполнение ей не нравилось, она бормотала: «Хм! Musik?», и после обеда начинались дополнительные часы занятий. Чтобы стимулировать таланты своих детей, она заполняла воскресные обеденные столы приглашенными дирижерами, певцами, композиторами, танцорами и музыкантами. Она даже нанимала музыкальных слуг. Извиняясь за особенно неумелого молодого дворецкого, она говорила: «Он очень музыкален. Я обещала давать ему уроки игры на скрипке в парадном подвале».
Младшая дочь, Нина, однажды сказала Бетти, что хочет стать балериной. Соответственно, занятия балетом были усилены. Но однажды летом в загородном доме на Гудзоне Нина упала с телеги, запряженной козами, и серьезно покалечила одну ногу. Несколько лет девочка носила на травмированной ноге тяжелый груз, который должен был растянуть ее до длины другой, но это не помогло. Бетти возила дочь к костоправам по всем Соединенным Штатам и Европе, а также к нескольким шарлатанам, пытаясь найти того, кто поможет Нине снова нормально ходить. Один из многочисленных врачей сказал Бетти: «Не волнуйтесь. Ваша дочь будет танцевать, когда ей исполнится восемнадцать». Утром в день ее восемнадцатилетия Бетти сказала Нине: «Тебе исполнилось восемнадцать. Теперь ты должна танцевать». И Нина поднялась с инвалидного кресла и, испытывая страшную боль, со слезами на глазах, танцевала, чтобы порадовать свою мать.
Бизнес поглотил жизнь Соломона Лоеба в той же степени, в какой дети поглотили жизнь Бетти. Бизнес поглотил его настолько, что, отправляя письмо одному из своих сыновей в школу, он по рассеянности подписал его: «Ваша любящая компания Kuhn, Loeb & Company».
Когда Kuhn, Loeb только открыла свои двери на Нассау-стрит, к Соломону пришел президент Национального торгового банка и сказал, что уверен в успехе новой фирмы. Соломон спросил его, почему, и президент ответил: «Потому что вы умеете говорить «нет». Это переросло в правило ведения бизнеса Соломона: «Всегда сначала говори «нет». Вы всегда можете передумать и сказать «да». Но как только ты сказал «да», ты уже готов». Он говорил своим сыновьям: «Я стал миллионером, сказав «нет». Но ему было трудно сказать «нет» Бетти. Всякий раз, когда она хотела что-то получить, она бодро подходила к нему и говорила: «Итак, Соломон, сначала скажи «нет». А потом я скажу тебе, что у меня на уме».