Наше дело правое

Раткевич Элеонора Генриховна

Даже продукты нефтяникам доставляли на вертолете. Каждый раз мы предупреждали летчиков о том, что они входят в запретное воздушное пространство. Те, разумеется, игнорировали наши слова, но штатные средства ПВО мы не применяли. Пока.

В течение суток район оказался блокирован не только силами Северного флота, но и кораблями норвежских ВМС. Началось многодневное стояние.

Разок варяги попытались провести под охраной эсминцев танкер к платформе, но у нас оказались искусные штурманы — блокировали все подходы; те вынуждены были отступить, не решившись

идти на таран.

А спустя еще пару дней в район вошло авианосное соединение ВМС США.

Разумеется, выход на палубу давно запретили, и тем вечером я через иллюминатор любовался величественным силуэтом авианосца на фоне заката. Рядом с гигантом толкалась мелочь попроще, вроде крейсеров УРО.

Объявили вечерний чай; по дороге в кают-компанию я вглядывался в лица сослуживцев, впервые серьезно задумавшись о том, что именно с ними мне и предстоит лежать в общей могиле на морском дне… Начинало казаться, что полученное в дар от мертвецов везение дало сбой. Я гораздо чаще, чем было необходимо, смотрел на запястье; часы шли, и пока слышалось тиканье, точно биение крохотного сердца, оставалась и надежда.

В первые дни противостояния среди экипажа и штабных царило если не веселье, то явный оптимизм; за нарочитым энтузиазмом люди пытались скрыть испуг. Вполне обычная реакция.

Время шло, огонь прогорел. Теперь в глазах товарищей я видел пустоту. Пустоту и где-то на самом дне оттенок обреченности. Неожиданно понял, что это меня бесит. Хотелось вскочить, опрокинуть стол, выдрав его с мясом из палубы, врезать, кровавя кулаки, по обреченным, телячьим лицам…

Промокнув губы идеально чистой салфеткой, я вышел из кают-компании. До моего дежурства оставалось четыре часа.

Сигнал тревоги прошел всего через два с половиной. Я едва успел задремать. Очень быстро, но без суеты собравшись, я вышел из каюты. Сердце почему-то стучало медленно-медленно, словно пыталось продлить последние мгновения мира. По коридорам и трапам в красном освещении метались немые тени, спеша на свои посты.

Меня, конечно, ждали. Многие из экипажа предпочитали ночевать на боевых постах, и вовсе не из-за «перенаселения» коробки.

Первым доложился дежурный — еще совсем зеленый старлей; за ним — командир БЧ. Доклад звучал уверенно, по-деловому. В словах отчетливо слышалась святость такой вот уставной формы общения. Устав — словно последний островок стабильности, надежности, того мира, который был до.

Я принял доклад, прошел на пост, занял свое место. Оставалось только ждать.

Сидя в железной, нагретой работающими приборами коробке, обливаясь потом в ожидании собственной весьма вероятной гибели, как-то по-особенному думаешь о том, что за бортом — всего в паре метров от тебя — солнце перестало клониться. Чиркнуло по горизонту и снова поползло вверх. В заполярных морях миновал Час Быка; начиналось утро.

Доклады о готовности шли своим чередом, крейсер напружинился, как пантера, готовая прыгнуть на добычу — или умереть от выстрела

охотника.

Все системы проверены по десятому разу. Пришла тишина.

Не знаю — кто о чем думал в эти минуты. Наверное, вспоминали семьи, дом… далекую родню, последнюю рыбалку… У меня семьи не было. Так и не обзавелся. Были мимолетные романы, но… ничего серьезного.

Мне просто хотелось жить; я только теперь начал соображать, как это здорово ощущать лучи солнца на коже, улыбаться ветру, глядеть на суровые, цвета бутылочного стекла волны… вдруг подумалось, что настоящее счастье — это просто жить, ни о чем не задумываясь, как во сне, только твердо знать, что ты существуешь… наверное, так живут растения.

Напряжение на посту достигло такой точки, что, казалось, между палубами сейчас начнут проскальзывать молнии.

Я мысленно одернул себя, внимательно осмотрел пост в поисках малейшего беспорядка; к счастью, быстро нашел искомое.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился я к дежурному, — не объясните, что это такое?

Старлей вздрогнул, точно его ударили током; должно быть, решил, что настало время «Ч».

— Я к вам обращаюсь! — слегка прикрикнул я, чтобы вывести молодого офицера из ступора. — Что это такое?

Мой палец указывал на грубо обрезанную чем-то прямо по центру латунную схему на переборке.

— В-в-виноват, тащ кап-втор-ранг! — наконец выпалил старлей. — Исправим!

— Ха! — Я позволил себе благостно усмехнуться. — Как же вы это исправлять-то будете? В море? Занесите в журнал недостатков, и проследить за починкой во время планового ремонта в доке…

— Есть!

— …и кому это понадобилось? Портить казенное имущество?.. — риторически вопросил я, подняв взор к верхней палубе, прекрасно зная ответ.

— М-м-матросам! — неожиданно ответил старлей.

— Для чего? — картинно удивился я.

— На маклачки!

Еще секунду на посту было тихо. А потом помещение взорвалось здоровым смехом — смехом людей, которые преодолевали страх смерти.

Хорошо. Очень хорошо. Вот так неожиданно вредная традиция украшения матросами дембельской формы чем ни попадя, включая детали с боевых постов, сыграла во благо.

Я улыбался. И тут пришел приказ.

Мы сидели на посту радиоэлектронной борьбы. Приказ требовал поставить активные помехи на указанных каналах. Для справки — постановка таких помех в сложившихся условиях, согласно международным нормам, равнозначна объявлению войны.

Пост сработал великолепно, как на учениях. Пошел отсчет; прозвучало «Товьсь!», и через пару секунд «Ноль!». Мы оказались на войне, и каждый понимал это…

9

Боялся ли я смерти, когда начиналась настоящая боевая операция? Нет. Не до того было. Надо работу делать. Уверен, остальные чувствовали то же самое. Отвлеченные мысли скользнули куда-то в глубь сознания, робко оттуда выглядывая, словно проверяя, жив ли я еще.

Это продолжалось всего пару минут.

Потом пришел отбой.