Наше преступление
Шрифт:
– Виной всему, пожалуй, наш (мой и Мартина) не очень хороший английский, который и сыграл со всеми нами злую шутку, – заключает Павел. – Слово «архив» он понял буквально как ящик с карточками. А сейчас Мартин сказал мне по телефону: архива нет, но есть мешки с бумагами, еще не разобранными после переезда Владыки.
Вот оно что! Мешки с бумагами – это же то, ради чего ношусь я галопом по Европам и чуть не уехала не солоно хлебавши. Но и оставаться уже было нельзя: билет в Париж на руках, и виза тоже не резиновая.
– Павел, – говорю я решительно, – придется вам принять эстафету. В свободное от учебы время (слава Богу, в марте были каникулы) поезжайте в Пайерн и разберитесь что к чему. Век
...Когда едешь по железной дороге из Цюриха в столицу Франции, постепенно начинаешь привыкать к красивым пейзажам, заснеженным вершинам гор, альпийским лугам, овечкам, опрятным домикам и большим, как в городах, монастырским строениям. Как вдруг убаюканные прекрасным однообразием глаза широко раскрываются, и поражает какая-то новая своеобразная красота: изящные железные решетки, затейливые ворота, яркие занавески, чистенькие и все в цветах дворики. Конечно, это уже Франция, которая сама дает знать о себе. Но дело идет к вечеру, и последние два часа пути (между Цюрихом и Парижем шесть часов езды) приходится ехать в сплошной темноте.
...Еле выбираюсь из вагона со своими непонятно отчего тяжелыми чемоданами, боясь встречи с носильщиками по той же причине безъязычия. С трудом нахожу стоянку такси. Век бы стоять мне, пребывающей в немоте, на этой стоянке, если бы не любезные французы. «Силь ву плэ, мадам, силь ву плэ». Водитель берет у меня чемодан, а я по привычке рву ручку передней дверцы. На сидении что-то вроде шоферской телогрейки, но я все-таки пытаюсь на нее взгромоздиться. Тогда таксист выразительным жестом указывает мне на заднее сидение. Наконец, догадываюсь: в Париже клиентам не разрешают садиться рядом с шофером.
Несмотря на безграмотно написанный (со слов по телефону) адрес гостиницы, водитель быстро соображает маршрут, и я, о Боже, еду по этому прекрасному городу. Из надписей на указателях разбираю только одну – площадь Сталинграда. Время позднее, но в гостинице меня ждут, и, еле втиснувшись в лифт (по-моему, здесь все лифты в старых зданиях ужасно тесные), буквально вваливаюсь вместе с багажом в номер. Еще раз перед сном выглядываю из окна и, не веря своим глазам, засыпаю в самoм Париже...
На следующий день, в пятницу 17 марта, с утра пытаюсь дозвониться моим парижским помощникам (в основном незнакомым) и выясняю, что первые возможные встречи с ними состоятся только завтра, в субботу, 18 числа. А пока – целый день свободы и вынужденного безделья. Казалось бы, ходи себе и гуляй по городу – мечта! Но меня снова охватывает страх: ни ступить, ни молвить. После завтрака я осторожно высовываю нос из гостиницы и стараюсь четко запомнить ее приметы. Дойдя до угла улицы Daunou (Дан в русском произношении) я вижу впереди широкую площадь с высоким памятником-колонной. «end me», – читаю я на табличке. «Господи, так это же Вандомская площадь и Вандомская колонна!», – ворошу я свои школьные знания и, ущипнув себя, осторожно приближаюсь к ее подножию. На вершине колонны, в голубом небе, парит знаменитая статуя Наполеона. Но, несмотря на величие и огромную высоту (43,5м), Наполеон на колонне такой же зеленый, как и наш Пушкин, что впрочем сближает все старинные памятники мира.
Прохожу по площади; меня поражают не столько великолепные ювелирные изделия в витринах нижних этажей зданий, опоясывающих это историческое место, сколько потерянный кем-то из прохожих красивый шарф, валяющийся на брусчатке. Его спокойно обходят, не придавая этому (в отличие от меня) никакого значения.
В субботу 18 марта я должна была, уже по договоренности, выйти на своих русских знакомых. Но опять-таки, как добраться до, казалось бы, такого простого пункта, как Пушкинский центр на улице Буассьер в районе площади Виктора Гюго? Проще
В Пушкинском центре все вокруг русское и родное. И даже французы, которые приходят сюда, стараются хоть немного говорить по-русски. За одной из дверей слышен голос преподавателя русского языка для иноязычных, которые, выйдя из класса, на глазах наставника пытаются тоже говорить по-русски. А я встречаюсь с теми, с кем договорилась, и получаю нужные телефоны для дальнейших поисков.
Первой дозваниваюсь Ирине Борисовне Оболенской. Ее телефон известен мне еще с Берлина, где она с семьей жила в первые годы эмиграции.
– Знала я, конечно, знала Родионова и слыхала об этой истории с «Тихим Доном». Но это было так давно и, извините, я себя не очень хорошо чувствую. Пардон, пардон...
– Зачем вы беспокоите старую и больную женщину, – слышу в телефонной трубке голос самой Зинаиды Алексеевны Шаховской. Я, не учитывая ее титула, пытаюсь возразить княгине, убедить, что женщина не бывает старой, во всяком случае никогда не сознается в этом, и тут же получаю за все сполна. Основной смысл – не учите меня, как надо говорить и вообще не рассчитывайте, что сегодня приехали, а завтра я уже приму вас. Но чувствуя, очевидно, по моему молчанию, что я расстроена, княгиня снисходит до объяснения.
– Наверное, вас больше интересует мой брат Дмитрий, воспоминание которого вы приводите. Но я так редко в последние годы с ним виделась, что сейчас, право, не припоминаю его контактов с Родионовым. Кстати, мой другой брат, Константин, тоже носил эту фамилию. Вот выздоровлю, тогда приходите, поговорим.
Я понимаю, что это невозможно.
Очень любезна и приветлива была со мной княгиня Мещерская и обещала поспрашивать эмигрантов, проживающих в Русском доме, что под Парижем. Но через несколько дней ответила: порадовать меня нечем.
С помощью нашей соотечественницы Натальи Андрес мне удалось побывать в издательстве «Имка-пресс» и встретиться с его руководителем Никитой Алексеевичем Струве. Я поинтересовалась откликами на «Стремя “Тихого Дона”», которое 20 лет назад вышло в его издательстве. «К сожалению, их было не так много», – ответил Никита Алексеевич, но очень заинтересовался моей версией об Иване Александровиче Родионове.
– Так ведь я знал Владимира Родионова по Парижу! Он был художником, и очень неплохим художником. Как интересно, что потом он стал архиепископом. Слыхал о нем, но не знал, что это – одно и то же лицо. Дерзайте! – напутствовал меня Никита Алексеевич.
Делаю еще несколько звонков и понимаю, что за такой срок в Париже, как и в Берлине, я мало что найду. И потому надо остановиться, оглянуться и посмотреть на город глазами туриста, а не равнодушного к его красотам, озабоченного своими проблемами журналиста. И с помощью Наташи Андрес я обхожу пешком чуть ли не весь центр, не переставая восторгаться городом, где все: и дома, и бульвары, и офисы, и кафе, и одежда, и манеры созданы и действуют по законам Красоты. Она, красота, – неотъемлемая часть всего парижского, и ее здесь очень много, и привыкнуть к ней, во всяком случае приезжему, – невозможно. Целый океан красоты вокруг и во всем и, кажется, во всех...