Наше преступление
Шрифт:
– А Катьку твою. Кого же больше?! удивить хотели народ чесной. Вывели кобылью морду, помычала-помычала, как корова, ее и спровадили… Еще пальцем показывала на наших робят, поскуда!
В толпе родственников послышался одобрительный смех.
– Анюточка, ты еще молода, – сквозь слезы обиды и бессилия отвечала Акулина, – ты только вышла замуж и дай Бог, штобы ты своему мужу была такой женой, как моя Ка тюшка была своему мужу, и штобы твоя свекровушка так жалела тебя, как я жалею мою Ка тюшку…
– Штобы
Сдержанность Акулины лопнула.
– Не вам издеваться над нашим горем, бессовестные вы, нехрещеные… Ваш Сашка сына убил, невестка с горя умом тронулась и вы же… вы же издевки зачинаете…
– Да может, его и следовало убить, – вмешалась Палагея. – Почем ты знаешь, што твой Ванька наделал и за што наши робяты его убили?
– Ого-го, важно… вот так наши бабы… Спуску небось никому не дадут, не-е… с ими не вяжись… зубастые… – говорил Пармен, одобрительно ухмыляясь и покачивая головой.
Акулина от изумления вытаращила глаза.
– Да што бы ён ни наделал, рази можно человека убивать?! Хрещеные вы? Есть у вас хрест на шее? мой сын был не вор, не пьяница, не потаскун, не озорник, никого пальцем не тронул. Про моего сына никто худа не скажет…
– А наши робяты – озорники, потаскуны? Заслужил. Вот твоего губошлепа и укокошили… – При этом Палагея выругалась крепко, по-мужицки. – Всех вас перебить надоть, всех!… и перебьют, дождетесь, перебьют!…
Обе ее дочери в один голос выкрикивали угрозы, не уступая матери в выборе самых грубых, площадных ругательств.
Обиды превзошли всякую меру, и Акулина забыла осторожность.
– Э, сука зяблая, красноглазая ты зайчиха, ругаешься хуже солдата… хуже всякого арестанца, и дочек так же повела. Я с тобой, с такой страмницей, и слов терять не хочу… – ответила она и шибче пошла вперед.
Палагея с дочерьми кинулась бить Акулину.
Та взвизгнула от испуга и, схватившись за Афоньку, бросилась назад.
Анютку успел поймать за руку муж и оттянул в сторону.
– Што ты, сшалела? – говорил парень, которому задор и грубость молодой жены крайне не нравились.
Но та рвалась и кричала.
– Пусти, пусти, постылый! пусти, корявый! всю морду раздеру… Я ей, подлюке… Я ей, поскуде…
Парень крепко схватил ее поперек. Анютка плевала ему в лицо.
Палагея и Аришка, несмотря на противодействие Афоньки, сбили с ног Акулину, сорвали с нее платок и вцепились в косы…
– Ладно… вот так наши… ловко работают… – говорил Пармен.
Очнувшийся от своих невеселых дум Степан увидел уже сбитую с ног Акулину, которую трепали жена и дочь, а растерявшийся Афонька бегал вокруг и плакал.
Степан в два прыжка очутился на месте драки и молча, изо всей силы ударил Аришку кулаком по голове. Та с криком покатилась по дороге.
Пармён, его жена, брат Родион и старик Николай Ларионов едва общими усилиями освободили из рук Степана Палагею.
Обыкновенно податливый, позволявший своим семейным верховодить над собою, в редкие минуты гнева Степан был беспощаден и страшен.
– О-о-о… змеиная порода навязалась на мою душу грешную… – осевшим, глухим, выходившим откуда-то изнутри голосом выговаривал он сквозь стиснутые зубы, силясь вырваться из рук уговаривавших и крепко державших его мужиков и баб. – Сына душегубцем сделала, дочери, што арестанцы… Подлюка! проклятая! Штоб тебе треснуть на клочки…
Ревела и грозилась мужу Палагея, плакала и вытирала кровь с разбитого носа Аришка. Акулина, сидя на земле, обмирала и тонким голосом причитывала не столько от боли, сколько от обиды.
Освободившись от мужиков и баб, пришедший в себя Степан подошел к Акулине.
– Кумушка, пойдем, – сказал он, тяжело дыша. – Никто не тронет, не то убью, кишки вымотаю…
Стеня и охая, Акулина поднялась с земли и пошла вперед с Афонькой и Степаном.
XXII
еонтий с Катериной вернулся домой только на другой день перед вечером. По дороге он набрался много страха, потому что в ту ночь у кладбища, верстах в трех от Черноземи, оказался зарезанным один черноземский мужик. Его труп нашли на дороге прикрученным веревкой к собственной телеге. На теле оказалось около тридцати ран, горло было перепилено до позвонков. Тут же валялась принадлежавшая убитому окровавленная пила. Зато исчезли его сапоги и два мешка муки.
Это происшествие потому особенно испугало и потрясло Леонтия, что этого мужика он видел вечером в суде вместе с одним 20-летним парнем. Мужик был сильно пьян, а парень навеселе. Вместе они и уехали.
Леонтий сегодня встретил этого парня около Хлябина, конвоируемого двумя конными стражниками.
– Вот, Левонтий Петров, за чужой грех страдаю. Гонят, што арестанца какого! – крикнул парень злобно-возбужденным голосом.
Много месяцев спустя открылось, что действительно этот парень зарезал своего односельца за два мешка муки и пару сапог.
На Поповке, всего в полутора верстах от Черноземи, в эту же ночь перебили целую семью из пяти душ. Убили 80-летнюю просвирню, ее дочь – вдовую попадью и внучку – жену дьякона с двумя маленькими детьми. Дьяконица приезжала навестить мать и бабушку, и в ее руках кое-кто из мужиков видел сторублевку. Из-за нее-то и погибла целая семья.
– Житья совсем не стало, – говорили друг другу перепуганные мужики. – Бьют кого ни попало и махоньких робяток не жалеют. Со страху-то одного жисти ряшишься…