Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

Никольский еще у полковника вспомнил, когда и при каких обстоятельствах он имел счастие встречаться с этим любопытным господином, но уверен был, что господин Сивков, несмотря на свою ловкость, едва ли припомнит все подробности. Во-первых, это было так давно, во-вторых, и обстоятельства были очень сложны, а в-третьих, Никольский познакомился тогда с Сивковым в сумерках и был представлен ему под другой фамилией.

«Напрасно прокатался!» — подумал молодой человек, останавливая извозчика у скромного деревянного домика, в одном из глухих переулков Петербургской

стороны.

Расплатившись с извозчиком, Никольский бросил взгляд на улицу и отлично рассмотрел маленькую, толстенькую фигурку с поднятым воротником, слезающую с извозчика у поворота в переулок.

Молодой человек улыбнулся и поднялся во второй этаж, где жила его тетка, у которой во время своего отсутствия Никольский поместил Колю Трамбецкого. Тетка эта, пожилая, простая, добрая женщина, вдова чиновника, души не чаяла в своем племяннике и готова была сделать для него все, что бы он ни пожелал. Никольский помогал бедной женщине и часто баловал старуху наливкой, до которой она была охотница.

Едва Никольский вошел в прихожую, как навстречу к нему бросился Коля. Он горячо обнял молодого человека и пытливо взглянул на него, ловя на лице Никольского какое-нибудь радостное известие. Во взгляде больших черных глаз ребенка было столько тревоги, что Никольский поспешил успокоить мальчика.

— Ты что так смотришь, Коля? Ты не унывай…

— Ты нашел вора? — перебил мальчик.

— Нет еще, но подожди, найдем…

— А папа?.. — прошептал мальчик, поникая головой. — Что будет с папой?..

— Ничего не будет с папой твоим! — вступилась тетка Никольского. — Ну, чего ты повесил голову, родной мой, а?.. Ну… ну… не плачь же, Колюн мой! — ласково утешала старая женщина, проводя своей рабочей, шершавой рукой по лицу мальчика. — Разве возможно, чтобы невинного человека осудили?.. Глупенький! Скоро папа возьмет тебя, и вы будете вместе жить… Только меня, старуху, не забывай… Я к тебе ведь привыкла, к сиротинке…

Прасковья Ивановна утешала ребенка, а сама беспокойно взглядывала на племянника.

— Давно папу видел, Коля?

Он был с тетей в прошлое воскресенье у папы. Папу перевели в Литовский замок. Папа очень кашляет, у него лихорадка. Он все спрашивал, скоро ли приедет Петр Николаевич. Он очень ждет Петра Николаевича.

— Папа говорил, что ты привезешь ему счастье! Привез ты ему счастье?

— Эка, что спрашиваешь, Коля! — вступилась Прасковья Ивановна. — Да разве мой Петя кому-нибудь может привезти несчастье?.. Сердце-то у него, мальчик, у нашего Пети, золотое…

— Полно, полно, тетя!.. Лучше поесть дайте.

— Глупая!.. И не догадалась. Чай, голоден? Ну пойдемте, милые мои… У меня мигом все будет готово.

За завтраком Прасковья Ивановна то и дело подкладывала своему племяннику на тарелку, а сама ела как-то урывками, носясь из кухни в комнату.

Она, между прочим, шепнула Никольскому, что виделась с адвокатом.

— Что ж говорит он? — тихо спросил Никольский.

Коля перестал есть и жадно слушал.

— Адвокат уверен, что Александра Александровича оправдают! — громко сказала

добрая женщина, значительно взглядывая на племянника.

— Еще бы! Смели бы не оправдать папу! — крикнул мальчик, сверкая глазенками.

Грустно усмехнулся Никольский, бросая ласковый, нежный взгляд на нервного, бледного мальчика.

— А если бы, Коля, отца не оправдали? Если бы его, невинного, осудили?

— Этого не может быть.

— Милый мой, на свете все бывает! — угрюмо проговорил молодой человек.

Мальчик побледнел. Глазенки его заблестели, и по всему лицу пробегала нервная дрожь.

— Если на свете так бывает, если бог оставит папу… Нет, Петр Николаевич, разве бог не видит, что папа не виноват? Он видит, все видит, и когда судьи будут судить его, он шепнет всем им на ухо, что папа невинен… Ведь правда, тетя? Он шепнет им?

— Правда… Бог не оставит отца! — проговорила растроганная Прасковья Ивановна.

Никольский молчал и старался не глядеть на бледного мальчика.

Ребенок задумался. В его несоразмерно большой голове копошились какие-то мысли. Через несколько минут он сказал твердым голоском:

— А если бы бог оставил папу и его невинно обвинят, я не оставлю папу. Я поеду с ним и буду молиться за него, а когда вырасту, то отыщу вора и докажу, что папа честный, добрый, славный.

— Голубчик ты мой! — шептала Прасковья Ивановна, вытирая одною рукой набегавшие слезы, а другой подкладывая Коле на тарелку еще кусочек говядины. — Доброе ты дитя мое… Кушай, кушай… Господь не оставит тебя!

После завтрака Петр Николаевич с Колей поехали к Трамбецкому в Литовский замок. Был приемный день.

Они въехали в Тюремный переулок. Из окон тюрьмы сквозь железные почерневшие полосы выглядывали бледные, желтые и зеленые лица.

Коля отвернулся, вздрагивая всем телом.

— Бедные! — прошептал он.

Они подъехали к воротам. Тяжелая железная калитка взвизгнула на своих петлях, и Никольский с ребенком очутились в темном пространстве между наружными и внутренними воротами. В этом темном пространстве стояла толпа городовых, мужиков и баб. То и дело взвизгивали двери, и проходили полицейские с книжками под мышками. Полицейские, стоявшие у ворот, подозрительно оглядывали приходящих.

— Вам куда… на свидание?

— На свидание! — ответил Никольский.

Он только что хотел пройти влево, сквозь серую толпу, теснившуюся у маленькой лесенки в ожидании разрешения, как вдруг крикнули: «Посторонись!» Никольский с мальчиком прислонились к стене и услышали глухой скрип отворявшихся ворот. Темное пространство осветилось вдруг ворвавшимся светом.

Из внутреннего двора с глухим шумом выехала маленькая, низенькая тюремная карета, закрытая со всех сторон. Сзади шли два солдата с ружьями. Из крошечного отверстия, закрытого частой решеткой, выглянуло совсем молодое лицо в серой арестантской шинели и уродливой шапке. Других лиц нельзя было разглядеть в темноте кареты. Казалось, что в этой карете должно быть душно, и тот, кому пришлось сидеть у отверстия, был счастливцем.