Наши нравы

Станюкович Константин Михайлович

Оказывается, что все более или менее знают этого человека. Все слышали о нем от людей, близко с ним знакомых. Трамбецкий скрытный и дурной человек. На этом особенно настаивают дамы. «Однако куда же девались деньги?» — «Он их припрятал, конечно! — замечает чиновник. — После окажется состояние!»

Одиннадцатый час. Все чаще и чаще приходится толпе расступаться, чтобы пропускать счастливцев, перед которыми открываются дверцы барьера.

— Пропустите, пожалуйста… Господа, прошу вас, не толкайтесь!..

Судебные пристава в ажитации. Толпа растет, а между

тем почти уже все места внизу заняты. Остается только верх для мучеников, забравшихся с утра.

Городовые и жандармы сдерживают напор. Пора, однако, впускать. Того и гляди барьер не выдержит. Судебный пристав проходит наверх и дает знак городовому отворить двери. Толпа хлынула наверх. Счастливцы быстро стали занимать места. Мигом все переполнилось, и снова барьер заперт. В толпе, оставшейся за барьером, слышен ропот.

— Господин пристав, ради бога… Я вас прошу! — умоляет миловидная брюнетка, схватывая пристава за руку.

На хорошеньком, раскрасневшемся личике такое страдание, что пристав пожимает плечами.

— Все места заняты.

— Вы только пропустите, я найду…

— Невозможно…

— Послушайте… я имею право… я родственница подсудимого…

Пристав улыбается.

— Я… я сестра его! — говорит дама, кокетливо поглядывая на пристава.

Все смеются. Однако дама тронула сердце пристава (тоже и он человек!) и с счастливой улыбкой проскальзывает за барьер.

— Сестра по Христу! — замечает кто-то.

— Господа, позвольте… Позвольте, господа… Пропустите даму!..

Сопровождаемая членом магистратуры, проходит ее превосходительство Анна Петровна с Евгением Николаевичем Никольским. Судебный пристав отворяет ей двери. Места все заняты, но это ничего не значит. Приносят два кресла и ставят в проходе у самого барьера. Анна Петровна благодарит, усаживается и оглядывает публику.

В темном, низком помещении много дам. Кажется, никого знакомых?

Кто-то ей кланяется. Она взглядывает и приветливо машет головой и пожимает плечами, окидывая глазами, словно бы жалуясь, что нет места.

— Бориса нет?

— Кажется, нет.

— Значит, Евдокия одна…

Никольский оглядывается.

— Кажется, одна.

— Ужасно тесно здесь… Кто этот господин с бородой… Вон там… у стола?

— Вы разве не знаете? Это русский Гамбетта! — с усмешкой проговорил Никольский.

— Интересный господин! А вот этот, курчавый, белокурый?

— Это тоже знаменитость из адвокатов.

Никольский назвал фамилию.

Полутемная зала была набита битком. Трибуны для чинов судебного ведомства и журналистов тоже были полны. Перед трибунами сидели присяжные заседатели. В боковых проходах толпились адвокаты, кандидаты на судебные должности и мелькали пристава. К барьеру, отделяющему места для публики, подходили мужчины и, разговаривая со знакомыми, разглядывали дам. Около ее превосходительства сидело несколько дам, старуха и трое молодых, громко называвших по фамилиям всех светил судебного мира. Они чувствовали себя в суде как дома, сыпали юридическими терминами и восхищались умом отечественных Гамбетт,

Жюль Фавров, Беррье и тому подобных. К ним то и дело подходили члены магистратуры и адвокатуры.

— Вы не знаете, кто эти дамы?

— Судебное семейство! — отвечал Никольский. — Вся семья чувствует слабость к юристам.

И он назвал фамилию.

— Обвинят? — спрашивала маленькая, худенькая миловидная женщина у красивого брюнета, подошедшего к барьеру.

Брюнет только пожал плечами.

— Поручин будет стараться!

— О Поручин, Поручин! Если он захочет. Это такой талант, такой талант. Я так люблю слушать Поручина, когда он обвиняет.

— Ну, и наш Жюль Фавр, надеюсь, будет прелестно говорить! — вступилась барышня из судебного семейства. — Он так умеет тронуть.

— Посмотрим, посмотрим! — внушительно заметил брюнет. — Сперва предложили мне это дело, но я отказался, так как у меня процесс гораздо серьезнее на руках. Однако сегодня у нас полно.

Из боковой двери торопливо вышел высокий молодой человек, совсем еще мальчик, красивый блондин, в мундире. Он положил какие-то бумаги на пюпитр и, спустившись вниз, стал разговаривать с каким-то присяжным поверенным, поглядывая на дам и видимо рисуясь. Он говорил громко, смеялся, открывая ряд прелестных зубов, и изгибался, словно выезженный конь на царском смотру.

— Как хорош этот Поручин! — пронеслось между дамами.

— И необыкновенно умен… Ему предстоит блестящая карьера!..

— И образован… На днях он был у нас и объяснял, что такое счастье. Господи! Как это было умно и мило!.. — рассказывала одна из девиц судебного семейства. — И, главное… так ясно и просто. Счастье, говорил он, это гармоническое сочетание желаемого и возможного…

— Нет… и достижимого! — перебивает другая барышня судебного семейства, — и достижимого!..

— Ну, это все равно, но это было так хорошо… Посмотри. Поручин смотрит сюда…

Поручин кланяется и подходит.

— Как вы думаете, Поручин… победа?

— Я не думаю, mesdames, я уверен, что подсудимый украл деньги, но, вы знаете, победа зависит от господ присяжных…

— Но все-таки…

— Разве с нашими присяжными можно на что-нибудь рассчитывать?.. Ведь это идиоты!.. — прошептал он и отошел, напутствуемый пожеланиями.

Несколько старых генералов и высокопоставленных лиц скромно прошли и заняли кресла сзади судейских мест. Его превосходительство, Сергей Александрович, тихо прошел и сел на кресло.

— Посмотрите! — удивилась Анна Петровна, обращаясь к Никольскому. — Старик наш скучает и ищет развлечения…

Шумный говор в зале смолк. Вошел подсудимый, и все глаза устремились на него.

Высокий, долговязый, мертвенно-бледный, с косматыми поседевшими волосами и большой бородой, Трамбецкий не произвел благоприятного впечатления на публику. Он сел и взглянул лихорадочным взглядом на массу голов, повернувшихся к нему, улыбнулся какой-то страдальческой, загадочной улыбкой, точно удивляясь, к чему это столько народа собралось сюда, и медленно опустил глаза, склонив голову.