Наши нравы
Шрифт:
Никольский взглянул на красивого энергичного мужика с косматой головой.
Эту голову, очевидно, посещали мысли, с которыми она не могла оправиться. Раздумье виднелось в морщинах, прорезывающих высокий большой лоб Леонтьева, в сжатых крупных губах, в мягком взгляде, полном любви, когда Савва говорил о дочери… Он дотронулся широкой рукой до руки Никольского и как-то печально проговорил:
— Вас, Петр Николаевич, Дуня уважает. Я с ней говорил, так она, голубушка, только жалостно как-то глядит, а ответа не подает, — отцу поперечить не хочет, — а вы, верно, смекаете, что у нее на разуме?.. Ведь долго
Никогда Савва не говорил с Никольским так задушевно, как сегодня. Никогда Никольский не видел в этом мужике такого нежного проявлении чувства к дочери и страха за ее будущность.
Но что мог отвечать он?
Ясно, что Савва не понимал, да и не мог понять того сложного процесса, который происходил в его дочери. То, что пугало отца, к тому стремилась дочь. Ничто не в состоянии было наполнить пропасти, разделявшей эти две натуры. В дочери как будто олицетворился протест против всей жизни отца, и обоим им совершенно естественно приходилось жалеть друг друга из противоположных побуждений.
— Что ж, Петр Николаевич. Видно, и вы не можете успокоить родительское сердце. Кровь-то родная!
— Человек на человека не походит, Савва Лукич. Что по вашему счастие, то, быть может, Евдокии Саввишне горе. Пусть себе живет, как ей совесть велит! Авось будет счастлива. Такие натуры согнуть нельзя… Их сломать можно, а согнуть никогда…
— Правда, правда ваша. Дуню не согнешь…. Авось бог над ней смилуется… Пойдут дети, и господь пошлет мир ее сердцу! — попробовал успокоить себя Савва.
«Напрасно утешает себя!» — подумал Петр Николаевич и стал прощаться с Саввой.
Леонтьев, по обычаю, три раза поцеловался с Никольским и, крепко пожимая руку, проговорил:
— Ну, дай вам бог хорошего, Петр Николаевич… Бег доведет вернуться, коли не побрезгуете нами, милости просим! Всегда я, любезный человек, с моим полным удовольствием… А умаетесь бродяжничать-то, — улыбнулся Савва, — только словечко черканите. Для вас всегда место будет.
— Спасибо вам, Савва Лукич! — проговорил Никольский.
— Чудной народ, чудной! — несколько раз повторил Савва, когда Никольский ушел. — Только без пути они маются, сердечные… Без плутовства нельзя прожить на свете! Ни в жисть.
Евдокия сидела за книгой, когда вошел Петр Николаевич, и вспыхнула, увидав Никольского, Он присел на кресло и заговорил;
— А я пришел проститься с вами, Евдокия Саввишна.
— Как проститься? Вы разве уезжаете? — проговорила она испуганно.
— Уезжаю к своим.
— Так скоро? — проронила молодая женщина.
— И то зажился здесь.
— А скоро вернетесь?
— Не знаю, скоро ли… Надо думать, нескоро… Здесь-то нечего делать.
Разговор как-то не клеился. Евдокия сидела молча, опустив голову. Никольский чувствовал себя неловко. Обоим хотелось так много оказать друг другу, и между тем ничего не говорилось.
Так прошло несколько минут. Наконец Никольский поднялся с места.
— Уж вы уходите… совсем уходите? — прошептала Евдокия. — А я хотела у вас обо многом спросить… Обо многом.
— Спрашивайте.
— Да вы торопитесь. Лучше
— Как же, помню.
— Я этими деньгами не воспользуюсь… ни одной копейкой не воспользуюсь! — прибавила Евдокия. — Но только мне бы хотелось знать ваше мнение, как употребить их… Мне бы хотелось, чтобы они были употреблены как можно лучше.
— Вы твердо на это решились? Проверили себя?
— И вы еще спрашиваете, Петр Николаевич? — с укором заметила Евдокия.
— Добрая вы душа, Евдокия Саввишна! — как-то ласково проговорил Никольский. — И большой вы подвиг делаете, сами того не сознавая, в этом-то и есть величие подвига… Отказаться от состояния, об этом легко говорить, но сделать это…
— Какой тут подвиг? — улыбнулась Евдокия. — Вы уж и о подвиге, а помните, что вы же сами говорили?
— Каюсь, вы поймали меня… Знаете, ли… ну… ну… не буду, вижу, вам это не нравится… О вашем решении надо подумать, да хорошо подумать. Я подумаю и напишу вам свое мнение, а также укажу, с кем здесь посоветоваться, как оформить дело. Отдавать тоже надо умеючи…
— То-то и я думаю… Так вы будете писать мне?..
— С удовольствием…
— Когда я кончу с этим делом, тогда и о своей судьбе подумаю…
Никольский почему-то вдруг стал серьезен.
— Так жить, как они живут, я не буду, я не могу! — тихо проговорила она, как-то восторженно глядя куда-то вдаль. — Я прежде думала, что можно иначе, но вижу, что ошибалась… Отдаваться вполовину я не умею…
Она говорила, и голос ее дрожал какой-то восторженной нотой.
— Разве это жизнь? О господи, если б вы знали, как тяжело бывает чувствовать себя виноватой…
Она помолчала и прибавила, натягивая на свой пополневший стан большой платок:
— Вот только поправлюсь и тогда в деревню. Не нравится мне здесь жить… А там я надеюсь на вас, Петр Николаевич… Вы поможете мне найти дорогу… Ведь поможете?
Никольский нахмурился.
— Сердце само подскажет вам, Евдокия Саввишна, что делать. Дороги бывают разные и указывать их к чему же?.. Жизнь сама укажет, а советовать я не стану…
— Отчего не станете?
— Оттого, во-первых, что это будет насилием. Вы еще молоды и под влиянием возбуждения можете сделать шаг, за который потом раскаетесь… А быть может, я сам ошибаюсь?.. быть может, дорога, которая мне кажется легкой, покажется вам трудной; потом вы, разочарованная, неудовлетворенная, горько упрекнете и себя и того, кто вам дал совет… Или, наоборот, я укажу вам тропинку, которая покажется вам слишком узкою! Нет! я ничего вам не буду советовать, Евдокия Саввишна… Я видел много горьких примеров. Я видел много загубленных жизней… Смолоду душа отзывчива, она рвется на первое горячее слово, а потом… одна горечь, озлобление и какая-то пустота… Ни тут, ни там нет зацепки… А тащить ярмо поневоле, нести, так сказать, обряд службы, не участвуя всем сердцем, а, напротив, питая к ней недоверие… избави бог от этого… Ничего не предпринимайте слишком поспешно… Обдумайте прежде… Рвать со всем прошлым, со связями, с знакомством, привычками легко в молодые годы, а после что? А раз корабли сожжены… поздно их вновь строить!