Наши знакомые
Шрифт:
— Выходит, образованнее нас? Ты как считаешь, Леонтий Матвеич? — И погодя добавил, улыбаясь в усы: — Недаром она с нами разговаривать не хотела. Тоже — Тобик! По имени и отчеству ее надо, а не Тобик…
В антракте они опять гуляли по фойе и опять заглядывали «туда», за таинственную решетку. «Там» ходили люди в ярких костюмах, топтались и фыркали лошади, сидела, как давеча, собака-математик.
— Сахару дам, — позвал Сивчук, — эй ты, дурашка!
Но собака не шевельнулась.
— Плевать ей на твой сахар, Леонтий Матвеич, — сказал повар, — ее небось после
Им стало весело.
Своих текстильщиц они нашли возле буфета. Расположившись в углу табунком, текстильщицы ели мороженое и над чем-то смеялись.
— Хорошего аппетита, — сказал Сивчук, — прохлаждаетесь?
— Прохлаждаемся.
— Может, и нам пивком побаловаться, Николай Терентьич?
— Отчего же не побаловаться? — рассудительно ответил повар. — Побаловаться всегда можно. А Антонину Никодимовну мы угостим мороженым.
Пантомима произвела на повара и Сивчука совершенно потрясающее впечатление. Антонина блаженствовала, глядя на них обоих, да и ей самой очень нравилось.
Страшный пират в черной полумаске ездил на великолепном коне; гремели выстрелы; пылала крестьянская хижина; удары грома сотрясали все здание цирка; ночной мрак раскалывала голубая молния; вот ранили крестьянскую лошадь, и она трогательно захромала; вот потащили живого поросенка; вот, отстреливаясь на ходу, промчался галопом через арену рыжебородый помощник Черного пирата…
— Что делается, — шептал Сивчук, — что только делается, вы гляньте! А! Бандюги…
Повар сосредоточенно молчал. Текстильщицы тихонько повизгивали.
И вот, под восторженный вздох цирка, хлынул на арену пенящийся водопад: то пираты топили восставших крестьян. Спасутся ли? Но крестьяне спаслись, они даже не вымокли.
А вода хлестала; ее окрашивали цветными лучами прожекторов, она неслась на арену, то голубая, то оранжевая, то синяя, то розовая, она гремела и пенилась, наполняя арену, она грохотала и фыркала, как взбесившийся конь.
Потом восставшие крестьяне топили в воде великосветских пиратов.
Под восторженный гогот зрителей в озеро летели священники и лакеи, пираты и маркизы, красавицы аристократки и повара.
— И тебя, Николай Терентьич, — шипел Сивчук, — глянь-ка, и тебя в воду…
Повар молчал. Теперь пели фанфары.
Победившие крестьяне жгли бенгальские огни, они выпускали на волю голубей и наслаждались музыкой. Домой все шли потихоньку, не торопясь.
Маленький Сивчук пыхтел трубкой и, помахивая рукой, вразумительно говорил:
— Тут, брат, Николай Терентьич, без надувательства. Тут, брат, техника. Верно? Захромала лошадь — так уж хромает, или там собака. А в театре что? Это и я могу — выйти там, на подносе воду вынести: «Звонили? Вот письмо для графа». Эка невидаль! Или тоже кинематограф: показывают разное, а на самом деле все обман.
— Почему же обман? — усомнился Вишняков.
— Да уж потому. Верно, Антонина Никодимовна?
Возле Поцелуева моста они расстались.
Повар пошел один, опираясь на трость и посапывая носом. А Сивчук и Антонина сели в трамвай.
6. Человек энергичный — вот как!
Пал Палыча она видела часто, но он был настолько ей неприятен, что она вовсе с ним не разговаривала — здоровалась и шла дальше. Даже разговор о специальном детском питании она откладывала со дня на день — было тяжело думать о взгляде Пал Палыча, о том, как он иронически ее выслушает, об его больших белых руках.
Но говорить было нужно непременно, и она наконец решилась — пошла в столовую, к нему в конторку. Он щелкал на счетах, когда она отворила дверь, и встал, увидев ее. Теперь он все время держал голову несколько набок, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, не слышному другим, и очень часто покашливал, морща лоб и прикрывая усы платком. Все это было неестественно и имело вид кривляний. Она заметила, что Пал Палыч опустился — его платок был грязен, воротничок плохо выстиран. Выслушав Антонину, он с противным смирением сказал, что в столовой никакой роли не играет и что говорить надобно не с ним, а с Николаем Терентьевичем, с которым, впрочем, у нее как будто отличные отношения.
Она сухо сказала, что да, отличные.
Пал Палыч позвонил и велел позвать повара.
— Вот, — сказал он, — вызвать еще могу, а больше — нет. Знай, старичок, свой шесток. Не так ли?
Антонина молчала, потупившись.
— Меня здесь, Антонина Никодимовна, держат из милости, — говорил Пал Палыч, — и еще потому, что веду всю бухгалтерию один. Иначе бы Сидоров меня — ого! Давно бы вышиб. Да и то жду с часу на час. Кто там — не слышно? Ведь вы теперь в приближенных, все знаете.
Вошел Вишняков, и неприятный разговор сам собою прекратился. Повар был только что от очага — красен, от него вкусно пахло соусами, он что-то жевал. На нем был накрахмаленный халат и колпак с особой вмятиной.
— Имею честь, — сказал он рассеянно и сел.
Антонина изложила ему свое дело. Он слушал внимательно, порой поглядывая на нее своими монгольскими глазами. Потом закурил папироску.
— Слово Пал Палычу, — вежливо сказал он, — послушаем хозяина.
Пал Палыч покашлял и сказал, что не может взять на себя еще такую обузу, как специальное питание двухсот детей, — этакий рацион не по силам столовой в нынешние времена.
Вишняков не торопясь погасил окурок, поправил колпак и поднялся.
— Пока его не уволят, — сказал он Антонине и кивнул на Пал Палыча, — что-либо решить отказываюсь. Сами понимаете. С таким заведующим лучше головой в прорубь. Сегодня же подаю заявление Ивану Николаевичу — пусть либо его увольняют, либо меня.
И ушел.
Пал Палыч нарочно улыбался. Антонина встала.
— До свиданья, — сказал он, держа голову набок, — до свиданья, Антонина Никодимовна.
Она вышла не ответив, разыскала Сидорова и передала ему всю сцену, которую только что видела. Вечером уже был вывешен приказ об увольнении Пал Палыча и о том, что заведующим столовой назначается по совместительству руководящий повар, шеф-кулинар Н.Т.Вишняков. В этом же приказе Вишнякову объявлялась благодарность.