Наследник императора
Шрифт:
Никто ни в хитрости, ни в уме Децебаловом не сомневался. Но надменность его и безумная жажда унизить противника прежде, чем тот оказывался сломлен или побежден, случалось, перевешивали ум и хитрость. Многое он мог потребовать после поражения у римского принцепса, но требовать уплаты налога с римских граждан, которые и своему-то императору налога не платят, было шагом, по меньшей мере, сомнительным. Домициан, сам лично никогда не умевший командовать на поле боя, готов был платить и платил, выдавая свою неуверенность за дальновидный расчет. А вот Траян эту обязанность римлян отсылать по два обола дакийскому царю использовал как удобный повод для тотальной войны.
Прошли годы, и опять Децебал совершил всё ту же ошибку: захватив Лонгина, стал требовать плату с Траяна. Зачем? Серебра и золота у дакийского владыки водилось в избытке. А вот у Траяна пустая казна. Зато имелась армия, жаждущая денег. Разве не лучше попробовать отсрочить нападение, откупиться? Бицилис вздыхал, полагая, что можно, вполне. А еще лучше – подкупить не только Траяна, но и его свиту: Лициния Суру или Сервиана… Хотя Сервиан, ходили слухи, стоял за войну до конца, за уничтожение Дакии. Ну, тогда надобно было Адриана подкупить – он парень молодой, к тому же транжира, наверняка польстился бы на золото. Скупить его расписки через банкиров, прижать… Вместо этого Децебал закопал кучу золота и остался сидеть в горах, воображая, что находится здесь в безопасности, – как будто римляне уже прежде не прорывались сквозь любые укрепления, не подходили к самым воротам Сармизегетузы. Союзники Децебала бегут один за другим, вот что страшно. Приехавший с берега Данубия гет рассказывал, как наперебой кланялись римскому императору дакийские пилеаты. Языги кланялись – ну эти, понятно, всегда против даков, а с кем – уже неважно, греки клялись в верности, костобоки, скифы из степей – и те прислали послов. Но даки! Сами даки признали Траяна правителем! Это знак. Раз бегут союзники по крови, значит, не верят в победу. А что в нее верить? В предыдущую войну Децебал похвалялся, что собрал под свои знамена двести тысяч: собственных войск и союзников, костобоков, сарматов, бастарнов, катафрактариев-роксоланов. Бицилис был уверен, что и сотни тысяч в армии Децебала не найти. Ну хорошо, пусть две сотни. Ну и где они теперь? Растворились в степях и больше не кажут носа. Теперь Децебал вряд ли сможет наскрести более сорока тысяч. И те рассеяны по крепостям, многие пилеаты уже прикидывают, в какой момент лучше всего бухнуться в ноги Траяну, целовать римскому принцепсу руки и клясться в верности.
Бицилис, сидевший за царским столом, покосился на Децебала. Тот был мрачен, ел молча, лишь изредка поглядывая на сотрапезников исподлобья, как будто пытался прочесть их мысли. Бицилис невольно передернул плечами: очень бы не хотелось, чтобы царь узнал, о чем думает его старый соратник. Все чаще виночерпий по знаку Децебала подливал в царский кубок вино. Царь пил вино неразбавленным. Вот бы поглядел на эту сцену Деценей, блюститель обрядов и противник винопития!
Гонец вошел и замер у двери. Он был юн, почти мальчишка, с растрепанными грязными волосами, с оцарапанной до крови скулой. Глаза его покраснели то ли от недосыпа, то ли от слез – а может, и от того и другого вместе.
– Я шел западной дорогой… Римляне меня не видели, – выдохнул гонец.
– С какими вестями? – спросил Децебал, помнивший этого паренька, внука греческого архитектора. Оставшись сиротой, парень последние два года находился подле Торна.
– Пятре Рошие пала, – сказал мальчишка.
– Замолксис!.. – простонал Бицилис.
– Садись! – Царь указал на место за столом подле старшего сына Скориллона.
Служанка тут же поставила перед гонцом тарелку с кашей.
– Все погибли? – спросил Децебал.
– Трое сумели спуститься по склону и бежать в Костешти. Я – среди них.
– Нет ли вестей от Пакора? – поинтересовался Децебал, ни к кому не обращаясь.
Он задавал этот вопрос по три, по четыре раза за день.
Везина отрицательно покачал головой.
– Где встали римские легионы? – Опять этот вопрос Децебала не был ни к кому обращен.
– В долине, – отозвался Везина. – Обнесли свои лагеря прочными стенами. Чего-то ждут, будто собаки, загнавшие волка.
Сравнение было удачное. Если бы Децебал сумел подняться выше облаков да окинуть взором свое несчастное царство, то увидел бы, что в долине разбито четыре лагеря для полных легионов и еще один – для легиона сдвоенного, да еще множество – для тысячных когорт и вексилляций. А леса на склонах будто пожирает неведомый зверь – вековые деревья падают одно за другим, как тонкие прутики ракиты под ножом крестьянина. Людской поток разлился и затопил долину, сметая леса и селения на своем пути, обнажая горы, перегораживая реки.
Но, может быть, Децебалу и не надобно было подниматься в воздух – он и так мог представить в деталях, что творится внизу.
– Мы спустимся и уничтожим их внезапным ударом! – воскликнул Децебал. – Везина, пошли гонцов на жилые террасы – пусть приходят все воины. Все до единого человека. И те, кто юн, и те, кто стар. Мы ударим на римских собак. Армию они могут разбить, но весь мой народ – ни за что!
Везина открыл рот, собираясь возразить. Но глянул на Децебала и не сказал ничего.
Бицилис понурил голову. Решение было безумным.
Единственный шанс Децебала – это отсидеться в крепости до зимы. Запасов достаточно, воды – тоже. В мастерских можно ковать оружие день и ночь. Людей, чтобы оборонить крепость, хватит. Правда, римляне пришли слишком рано, в самом начале лета. А это значит – что времени у них, чтобы сокрушить Сармизегетузу, в избытке. Но все равно – принимать бой с римлянами вне стен крепости – самоубийство. Иногда Бицилису казалось, что Децебал не хочет спасти свое царство, а, напротив, – жаждет его погубить.
Глава IV
Сармизегетуза рядом
Начало лета 859 года от основания Рима
Горы Орештие
Как ни торопился Адриан, а на штурм Сармизегетузы припозднился. В том смысле, что все удобные террасы были уже заняты легионами – Четвертый Флавия Феликс стоял ближе прочих, но даже Пятый Македонский, занятый вовсе не Сармизегетузой, а восставшими, будто фениксы из пепла, крепостями Костешти и Блидару, разбил лагерь в месте куда более удобном, чем то, что досталось Первому легиону Минервы. При виде крошечных террас, на которых не то что когорте, а и центурии было тесно, Адриан пришел в ярость.
Вскочив на коня и взяв с собой Зенона и Приска, легат Первого легиона отправился к легату Пятого Македонского. Командовал теперь Македонским легионом не старый приятель Адриана Луций Миниций Наталис, а новый легат – Луций Целий Мурена.
У претория встретил Адриана не легат и даже не трибун-латиклавий, а пухлый загорелый коротышка, уже немолодой, раздобревший, с вьющимися волосами до плеч, с улыбчивым сочным ртом да крошечной бороденкой, больше похожей на юношеский пушок, нежели на бороду солидного мужа. В военной тунике и в военном плаще, но при этом в греческих сандалиях, толстяк расхаживал взад и вперед перед преторием, что-то бормоча себе под нос. В одной руке он держал таблички, а в другой стиль.
– Хайре, – крикнул он Адриану, как старому приятелю. – Обед начнется чуть позже, я еще не успел сочинить новую элегию… Я – Андимей, философ из Антиохии. Нынче буду читать на обеде свой труд.
– Мурена в претории? – спросил Адриан.
– Отдыхает. Только что вернулся с осады Блидару, теперь составляет планы на завтра. А я…
Адриан дальше расспрашивать не стал, отстранил грека и вошел в палатку.
Легат Целий в самом деле отдыхал – в одной нижней тунике возлежал на ложе, а цирюльник завивал ему волосы горячими щипцами – жаровня распространяла запах паленого волоса на всю палатку. Луций Целий Мурена был годами несколько старше Адриана, но видом пожиже – и роста явно меньшего, и в плечах поуже, правда, в области талии куда полнее.