Наследник империи, или Выдержка
Шрифт:
Та, у кого я должен был взять интервью, меня чуть не зацепила. У нас был короткий, но бурный роман, и мне с огромным трудом удалось увернуться от брошенной сети. Она сказала, что беременна, и я был готов. Спасибо папе! Ни он, ни мама ничего не имеют против брака единственного сына и пяти внуков. Напротив. Но мне в ту пору исполнилось девятнадцать. А певица была лет на пять старше. Отец сказал: рано. Теперь мне тридцать, и он недоумевает: когда же? Тогда было рано, а сейчас поздно. Период «в самый раз» я незаметно проскочил. Тогда меня мотало по стране и по миру,
Эпизод с певичкой я помнил. Она, думаю, тоже не забыла. Про беременность, конечно, соврала. Но взяла отступные. С тех пор прошло лет десять. Ей перевалило за тридцать, кому, как не мне, это знать! Она же во всех интервью говорит: мне двадцать пять. В общем, слушать, как она нагромождает одну ложь на другую, я не хотел. Я обратился за консультацией к своей ослепительной матери, которая знает всех и вся. И она рассказала мне в подробностях, чем, с кем и как занимается поп-дива и почему ее карьера идет в гору. Все это я и написал с маминых слов. Уж маме-то я верю!
Разразился жуткий скандал. Я бы даже сказал: скандалище! И хотя главный редактор говорила: «жареные факты нам нужны» и «давненько не поддавали такого жару», меня-таки выперли. Певичка подала на газету в суд. Аргумент веский: я перед ее очами даже не предстал. Какое там согласовать! Хорошо, что взял псевдоним. Она так и не догадалась: откуда? кто источник? Кстати, написал я чистую правду. Я вообще врать не умею. И не люблю. Газете вчинили такой иск, мама не горюй! Она и не горевала. Моя мама. Сказала: «Это не та работа, которая тебе нужна, Леня». Но я упрям. Должно быть, в отца, который всего добился терпением и трудом. И я вновь отправился искать работу.
В следующей редакции я продержался полгода. На этот раз мы не сошлись характерами с женой главного. То есть она-то сошлась и захотела «стать мне лучшим другом», параллельно «повысив мою квалификацию», но я понял, что мне это не нужно. Моя квалификация зашкалила где-то под Парижем, в дешевом публичном доме. Я не помню, сколько их было. Сколько было черных. Потому что в то время считал белых. С тех пор я отказался ее повышать. Квалификацию. К тому же я втайне симпатизировал главному. Настолько, что физически не мог наставить ему рога. Тем более жена его все время говорила: «Где-то я тебя видела?» Вот этого не надо! И я потихоньку смылся, пока меня не опознали.
В следующем месте у меня случился бурный роман. Мы слишком много времени проводили вместе. Взыграло ретивое, нахлынули чувства. Я вовремя опомнился. И это мать моих будущих детей? Дымит, как паровоз, бутылками глушит текилу, литрами кофе. Да, она умна, я бы даже сказал, талантлива. Вот из нее получится писатель. То есть писательница. Такие и идут из журналистики в литературу. Но я-то здесь при чем? Если туда пойдет она, мне дорога закрыта. Два писателя в семье — многовато. Даже я это понимаю. Что же касается детей… Сомневаюсь, что она может родить и одного. Не говоря уже о его здоровье. Нет, такого я допустить не мог. Если дело дойдет до совета директоров (а я уже к этому близок), то тут только слияние капиталов. Без вариантов.
В общем, я ушел. Москва — большая деревня. Сменить за два года три редакции — это уже диагноз. В четвертую меня не взяли. В пятую тоже. Какое-то время я сидел без работы. К тому времени, чтобы не выделяться, я стал жить, как все мои ровесники, сами зарабатывающие на хлеб насущный. По средствам, не считая шмоток, которыми меня снабжала заботливая мама. Но ей я отказать не могу. Ведь я нежный и любящий сын, поэтому и хожу до сих пор в ботинках за семьсот долларов. И это еще самые скромные! Но пуповину я оборвал. Снял квартиру в Москве, поменял машину, питаюсь преимущественно в фастфуде да в ресторанах и на банкетах, куда заносит нелегкая журналистская судьба. Потеря работы сказалась на моем бюджете. Мне вскоре должно стукнуть тридцать. Это, доложу я вам, рубеж! Негоже просить денег у мамы даже такому инфантильному типу, как я. Стыдно. Что скажет папа?
— Ну что, Леонид? Нагулялся?
А дальше только МГИМО и совет директоров. Не мы выбираем — нас выбирают. Для кого-то это предел мечтаний. Но какой смысл мечтать о том, что дано тебе от рождения? Тогда это уже не мечта, а скука смертная.
И я решил попробовать еще раз. Последний. Если уж тут не получится — то все. Полная и безоговорочная капитуляция. Леонид Петровский как личность не состоялся. И я попробовал. Меня взяли на работу в глянцевый журнал, почти гламур, но… Помощником фотографа. И с испытательным сроком.
Я стоял, смотрел на Сгорбыша и думал: «Это конец. Теперь только совет директоров». В тот момент я был уверен, что не продержусь на новой работе и полгода. Мысленно я уже подбирал себе галстук и костюм. И остановился на полоске. Полоска делает меня солиднее, зрительно увеличивая в размерах мое тощее тело. Безусловно, полоска. А галстук? Надо посоветоваться с мамой. Лучше ее в галстуках никто не разбирается.
— О чем думаешь, сынок? — спросил Сгорбыш.
— О галстуке, — честно ответил я.
— Кхе-кхе… — закашлялся он. — Не рановато ли тебе думать о галстуках? Ты еще мальчик. Сынок. Кхе-кхе…
Я тут же подумал: курит. Словно подслушав мои мысли, Сгорбыш предложил:
— Ну что? Закурим?
— Я не курю. Только марихуану.
— Кхе-кхе…
— Когда накатит, — поспешил добавить я. Еще подумает, что я наркоман! От вредных привычек я избавился приблизительно в то же время, когда зашкалила сексуальная квалификация. И в том, и в другом случае был передоз.
— И часто с тобой это случается?
— Раз в год, — ответил я, не моргнув глазом.
— Ну, ничего. Терпимо, — с облегчением вздохнул Сгорбыш. — Вот со мной чаще.
— Вы курите марихуану?!
— Кхе-кхе… Сынок… — Сгорбыш даже поперхнулся. — Кхе-кхе…
«Пьет! Он пьет!» — тут же подумал я и не ошибся. Вскоре выяснилось, зачем меня взяли на такую странную должность. Для чего фотографу нужен помощник? В чем заключаются мои должностные обязанности? Меня вызвали в кабинет шеф-редактора, и строгая дама, затушив в массивной пепельнице сигарету, сказала: