Наследник Тавриды
Шрифт:
Софи, не покинувшая комнату, заткнула уши. Дуэль произошла в ее именины. Полон дом гостей. Муж сказал, что уедет часа на два по делам службы, потом вернется. Протанцевал с ней мазурку…
— Мы встретились в местечке Ладыжине, в сорока верстах от Тульчина. Мордвинов ждал меня в парадной форме и оскорбился, что я приехал в сюртуке. Условия, выставленные им, были варварские. Восемь шагов. Число выстрелов неограниченное. Пистолеты кухенрейтеровские, очень тяжелые. Он несколько раз повторил, что ранение его не удовлетворит. Непременно один из нас должен остаться на земле. Стреляли по команде. Он метил в голову, пуля прошла у меня возле виска. Я целил в ноги, попал в живот.
Киселев закрыл лицо руками.
— Я знал, что от выстрела пистолет подбросит. И все равно целился так. Я хладнокровно убил его. Понимаете? Я чувствовал, что убью, но спустил курок. Я хотел показать им, что не боюсь. Что со мной не надо шутить.
Софи положила мужу руку на плечо.
— Скажите ему, Михаил Семенович, зачем он себя мучит? Этот человек тоже желал его смерти.
Но Воронцов молчал.
— Он думал, что просто ранен, — продолжал Киселев. — Я и мой секундант Бурцев довели его до ближайшей корчмы. Он жил еще несколько часов, в полном сознании, а я все это время сидел рядом и держал его за руку… — Генерал не справился с голосом, было видно, что его бьет озноб. — Он рассказал мне, что Пестель требовал от него стреляться. Но и это еще не все.
Воронцов поднял брови. Чего же больше?
— У меня в столе лежит донос. Список членов их общества, — тусклым, как пепел, голосом сообщил Павел Дмитриевич.
Граф вздрогнул.
— Вы не доложили императору?
— Зачем? Судьба Бенкендорфа и Васильчикова кое-чему учит. Я не могу предсказать реакцию государя. Может статься, он вытрясет из армии последних боевых офицеров. А война на пороге. Ах, я только на нее и надеюсь!
Михаил его отлично понял. Как ни дико желать войны, но она одна способна была отвлечь на себя массу горючего материала. Тысячи буйных голов, сегодня готовых ринуться в заговор, устремились бы за крестами, подвигами, чинами. А там, глядишь, и остепенились… Но государь медлил.
Тирасполь. Штаб-квартира 1-го корпуса 2-й армии.
Крикун Сабанеев никогда не пропускал воскресной службы. На 56-м году от рождения ты или неисправимый атеист, или уже все понял. К первому пороку Иван Васильевич не был склонен даже в младые годы, когда учился в Московском университете. Глубину же упования на Бога обрел в первом бою, под Мачином. Мать честная, вот было дело! Теперь генерал смотрел вокруг себя с усталым спокойствием. Ни чума, ни турки, ни французы не могли его удивить. Изумляло лишь стремление людей все время буянить. Спасу нет, до чего неспокойный народ!
Сам Иван Васильевич уже отвоевался и откуражился. Хотел тишины. Милого хуторка в теплом краю. Дома — полной чаши. Хозяйства. И хозяйки. Денег на усадьбу хватало. Что же до жены, то первая супруга скончалась накануне нашествия Бонапарта. Новой он не завел. А возраст не позволял надеяться ни на что путное. Грустно человеку в одиночку встречать старость.
Впрочем, седина в бороду, бес в ребро. Вот уже третий месяц, стоя у обедни, Сабанеев, вместо того чтобы молиться, таращился в спину жене полкового фельдшера. Ух, и была же это спина! Полная, широкая, с округлыми выпуклостями там, где руки врастают в тело, с круто изогнутой, точно лебяжья шея, поясницей… Пульхерия Яковлевна — так звали небесное создание — воспитывала тучу детей и привечала в доме полковых сирот, для которых сам Иван Васильевич устроил школу.
Занозой всему был ее муж, под пьяную руку бивавший бабу. А коль скоро спирт у полкового фельдшера — первое лекарство, то бесстыжие зенки этого прохвоста всегда оказывались залиты. Маленький, тщедушный, он мог переломиться, стоило супруге опустить ему на хребет свою белую, тяжелую, как крыло усталой птицы, руку. Однако из робости Пульхерия Яковлевна защитить себя не могла. И это ее горестное положение вызывало у генерала особую жалость.
Школа, которую организовал Сабанеев, сблизила их. Фельдшерша привела туда своих обормотов. И стала каждый день носить в большущем узле пироги для всей голодной братии. Вздыхала, гладила детишек по головам, иной раз машинально наводила порядок — то смахнет пыль с доски, то поправит скатерть. Не нарочно, по привычке. Кого-то высморкает, кого-то причешет. И пойдет прочь по улице, колыхая боками под блестящим на солнце, застиранным сатином.
Далеко не с первого раза генерал осмелился заговорить с ней. Так, если встречал, кивал, мол, здравствуй, Пульхерия. А она кланялась, совсем по-деревенски. Будто он барин. Дел в дивизии прорва. В школу не наездишься. Но, приметив, что жена фельдшера забредает туда ближе к обеду, Иван Васильевич зачастил глянуть на подопечных. Как-то раз удостоился пирожка. Угостила его женщина так простодушно, что грех было отказываться.
— А отменно вы стряпаете, мадам, — сказал генерал.
Пульхерия Яковлевна залилась румянцем удовольствия.
— Да что ж, дело нехитрое. Сиротам нравится.
Тут Иван Васильевич подумал, что и он в каком-то смысле сирота, и, наверное, потому ему по вкусу домашняя еда. В первый раз они больше друг с другом слова не молвили. Но потом как-то освоились. Стали пускаться в разговоры.
— Вы откуда, позвольте полюбопытствовать, родом?
— С-под Ярославля мы. Мещанина Загосина дочь. Батюшка мой веревки плел.
— А мой батюшка, видать, этими веревками все перевязывал. Я ведь тоже ярославский уроженец.
Ну, тут, конечно, земляки весьма обрадовались обретенному знакомству. И принялись обходиться друг с другом попроще. Как-то Сабанеев заметил на скуле женщины ссадину. Пульхерия соврала, будто неловко опустила коромысло. Она не умела жаловаться. Но когда в следующий раз пришла с синяком на подбородке, генерал вызвал к себе фельдшера — небывалая честь — и устроил ему разнос.
— У тебя шестеро детей! Пьяная скотина! А ты при них бьешь мать. Если я еще раз увижу… только услышу, что ты посмел… пальцем тронуть жену! Я тебя прогоню с места без содержания.
Сабанеев едва совладал с собой. И чего людям не живется? При такой крале! При славных ребятишках! Более всего ему хотелось придушить засранца. Тот стоял, ухмылялся и очевидным образом не понимал, чего от него добиваются. Моя жена — хочу, с кашей ем!
Генерал все меньше и меньше хотел отпускать Пульхерию Яковлевну из школы домой. Тем более что она как-то обмолвилась:
— Так бы и осталась здесь. Я бы эту халупку прибрала, печку выбелила. Хорошо тут, как за каменной стеной. А у меня? Одно и то же. Где была? Где гуляла? Будто я гуляю.