Наследник Тавриды
Шрифт:
Он присовокупил много лестных слов по поводу женской родни команды. Худо-бедно поплыли.
— Распоряжайтесь! — бросил Александр Христофорович мичману.
Катер, значительно более тяжелый, чем лодка, пробил себе путь на Невский. Там шел форменный грабеж. Кто-то спасался на крышах, а кто-то, пользуясь сумятицей, проникал сквозь разбитые водой витрины магазинов и выносил все, до чего не добрались волны. Люди, заранее зная, что сегодня погибнут склады и в городе не хватит продуктов, спешили запастись хоть чем-нибудь. Противно было смотреть, как в иных лавках продавцы и покупатели, по пояс в воде, вели бойкую торговлю. А рядом по волнам неслись бревна с вцепившимися в них утопающими.
Бенкендорф прыгал с борта в воду и вытягивал отчаявшихся. То же делал мичман и несколько матросов. В какой-то момент оба офицера оказались в воде, глянули друг на друга и подумали об одном и том же.
— Надо, чтобы кто-то из нас находился в катере, — с трудом переводя дыхание, сказал генерал, когда они выбрались на палубу. — Найдется паникер, поднимет бучу, и нас бросят.
Мичман кивнул.
— По очереди.
На Большой Литейной они изловили плывшего по воле волн отставного майора Ивана фон Вестенрика, который присоединился к спасению страждущих. До трех часов ночи катер метался по улицам. Лишь на рассвете вода начала спадать. Нева отступила так же стремительно, как и прилила, оставив на лице города шрамы. Ущерб был громадный. Погибло до трех тысяч человек. Были смыты прибрежные деревни. На Васильевском острове и Петербургской стороне многие деревянные дома оказались подняты и унесены вместе с жителями. Возле затопленной пивоварни, где из чанов вылился солод, утонувшие кошки плавали в желтоватой густой массе. Непосредственно перед дворцом встала на вечный прикол баржа с яблоками. Доски ее трюма разошлись, и товар раскатился по всей площади.
— Ну, удачи, мичман. — Бенкендорф протянул молодому человеку руку. — Как ваше имя?
— Беляев Петр Петрович, — ответил юноша, сердечно пожимая генеральскую длань.
Они расстались, не зная, что встреча им предстоит более чем через год, во время следствия, по разные стороны стола.
До Михайловского весть о наводнении дошла на излете ноября. «Вот прекрасный случай нашим дамам подмыться», — написал изгнанник брату Левушке. А недели через две одумался: «Лев, милый, будь другом, употреби мой гонорар за “Онегина” в помощь кому-нибудь из пострадавших. Только заклинаю, не говори об этом ни одной живой душе».
11 января 1825 года. Михайловское.
«Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин…»
Метет. Снег лепит в окно. Слюдяной осколок, вставленный в форточку вместо стекла, вот-вот треснет. Хорошо, не бычий пузырь. Няня затыкает старенькой, ни на что не годной подушкой щель, сквозь которую на подоконник задувает снег. Ни прокатиться. Ни добраться до Тригорского. Нет дороги ни прохожему, ни проезжему.
Единственная радость — родные укатили. Один. Только няня. Только сказки. Каждая — поэма. Метет.
Глянул на снежный морок. Вообразил ездока где-нибудь в поле у Святой Горы. Передернул плечами. Холодно. Боязно. Темно.
Ветер шутит? Точно гремит колокольчиком. Или деревья в парке трещат от мороза и вместе с ними трещит старый дом, наполняя комнаты звуками-обманками? Или вьюга выстудила горло трубы и выводит на нем, как на дудке, мелодии? Вот снова, снова. Нет, да это бубенцы!
Пушкин вскочил из-за стола и, не накинув шубы, стукнулся плечом в дверь.
— Куда? Куда!
Не слыша голоса няни, застыл на ветру, аж грудь перехватило. Морозный воздух встал колом. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Кто? Кого занесла нелегкая? Господи, пусть останется до утра! Только бы живой путник! Только бы увидеть лицо человеческое…
Ездок выпрыгнул из саней. Весь занесенный снегом, как Дед Мороз. От бобровой шапки до пят. Встряхнулся, как собака, зашагал к крыльцу. Хлопья лепили в лицо, мешая обоим видеть. Но когда, утопая в сугробах, гость перешагнул через низенькие ступеньки и разглядел хозяина — босого, в одной рубашке — закричал от ужаса. Сорвал шапку и кинулся на Сверчка с объятьями. Пущин? Пущин! Пущин!!!
Да может ли быть такое? Все его бросили! И друзья, и мать с отцом.
— Брат, да ты с ума сошел? — едва справляясь с голосом, прорычал Иван. Сграбастал в охапку, поднял на руки, как ребенка, понес в дом. Запнулся ногой о порог, чуть не упал на крохотную старушку в повойнике. Няня голосила при виде голого Пушкина.
— Пятый год врозь, а ты такой же! — пробасил Пущин, ставя друга на пол, но все не разжимая рук. Восемь лет они провели вместе, учились. Ссылка развела. А еще раньше легкомысленное тяготение Сверчка к высшему обществу, шуму и блеску. Как Иван отважился приехать? Тургенев в Москве предостерегал: за Пушкиным следят. Себе дороже. Забыл, где живешь? Что ни день, кого-нибудь увозят с фельдъегерем.
Но таки Иван поворотил коней в Михайловское. И вот стоит посреди лужи, натекшей в теплой горнице с шубы. По меху бегут ручьи. А Пушкин босыми пятками отбивает дробь, и сам готов заплакать. Добрая старуха, не признав чужого человека, но видя счастье у обоих на лицах, тоже кинулась обнимать и целовать Ивана.
— Нам бы чаю, — просипел Пушкин, выныривая из медвежьих объятий друга.
— Кофию.
— Трубок.
— Умыться.
— Раздеться с дороги. Да есть ли другая комната?
Пущин огляделся по сторонам. Убогая обстановка. У Сверчка вечно все понабросано. Листочки, книжки, измусоленные, съеденные, обожженные на свече перья. Всегда писал огрызками, так что трудно было и в пальцах удержать. Не изменился. Посерьезнел? Осунулся. Погрустнел. Нет. Тот же черт! Только с бакенбардами. Вот, право, гадость!
Комнатенка, где примостился поэт, походила больше на клетку для птички. У самых дверей, на проходе. Сломанная кровать с пологом, вместо ножки подложено полено. Книжный шкаф, диван, просиженный чуть не до полу. Стол с ворохом бумаги. Бедно, бедно.
Гость скинул шубу. На пятачке не повернуться. Двери в господские покои закрыты на висячий замок.
— Милый, что это?
Пушкин досадливо пожал плечами.
— Мать с отцом уезжали, не велели дом студить. Ты ведь помнишь, мой старик — знатный эконом. Грозился выставить мне счет за дрова.
Иван не сдержал гримасу. Как такое снести? Бедному поэту и пройтись-то негде! Сиди, поджав под себя ноги.
— Давай-ка, мать, дом топить, — веско сказал он застывшей рядом няне. — Он же попрыгунчик у тебя. Нельзя ему, скрючившись, день-деньской штаны протирать.
Старуха заковыляла исполнять приказание. Будто только этого и ждала. Сам-то ее касатик не умел распорядиться. То ли боялся. То ли недосуг ему. Через полчаса явились и кофе, и трубки. Грели воду, чтобы гость ополоснулся. Друзья уселись на диван, ухнув задами до паркета. Хохотали, держась за руки.