Наследник Тавриды
Шрифт:
Измаил.
Удар, еще удар в гулкие ворота. Створки распахнулись. За ними, после полосы костров, слабо мерцавших сквозь сплошные клубы дыма, было видно, как ощетинилась ружьями линия егерей. Толпа застыла. Шаг вперед, и будет выстрел. За палисад людей никто не выпустит. Здесь им и подыхать.
Раздались крики, брань, плачь. Проклятья. Подвижная, как ртуть, масса думает спинным мозгом. Мозгом тысячи спин. В этот момент на площади перед воротами появился наместник. Он шел пешком. Не спешил. И не прятался. Было видно, что его оторвали от завтрака. В правой руке он сжимал салфетку, как белый флаг. Утро. Еще вчера все было спокойно. Если можно назвать спокойным город, где каждую ночь кого-то вытягивают из домов крючьями. И все же никто не бунтовал.
А сегодня пробежал слух, что в крепость не завозят хлеба. Что на них махнули рукой. Мол, все одно помирать. И люди хлынули на улицы, запрудили площадь, ломились вон из проклятого города, готового стать их общей гробницей.
Воронцов прошел прямо между воротами и толпой. К нему привыкли. Не считали чужаком. Торчит с ними. Значит, и сам может перекинуться. Махнул салфеткой в брешь открытых створок солдатам. Не стреляйте.
— После того как вы третесь все вместе, заражений будет больше! — Голос наместника звучал очень громко, но спокойно. — Расходитесь по домам! До сих пор вы ни в чем не терпели недостатка!
— Хлеба не завозят!!! — загрохотали ему в ответ.
— Потому что его довольно! — отозвался генерал-губернатор. — Склады переполнены. Отрядите с улицы по человеку, их окурят и покажут мешки.
Толпа завозилась. Больше всего Михаил боялся, что бабы начнут истерику. Их вообще не унять. Но именно бабы и составили депутацию к складам. Понять несложно, у них дети. Мужики тоже были, но немного. Пока суть да дело, наместник дал знак охране закрыть ворота. Мало ли что. У солдат на той стороне нервы не канаты, могут с перепугу жахнуть.
Тетки, возбужденно балаболя, следовали за генерал-губернатором. Слушая их птичий базар, Воронцов подумал, каково-то сидеть дома и слова соседке не молвить. Сегодня на месяц наговорятся! Пришедших честь по чести окурили, что доставило любопытным горожанкам немалое удовольствие. Войдя в длинные деревянные сараи, они убедились, что мешки подпирают пололок.
— Ну? Куда, по-вашему, голубушки, мы будем зерно складывать? — насмешливо осведомился наместник.
— А ты, твое благородие, не серчай, — отвечали тетки. — Мы с детями. Нам точно знать надо.
— Вы сегодня запросто могли оставить детей сиротами, — строго сказал Михаил. — Солдаты имеют приказ стрелять. Откуда им знать, кто здоровый, кто больной.
— Стало быть, мы хуже всех? — взъерепенились бабы. — До нас дела никому нет!
— Я же здесь, — веско сказал Михаил. — Не бегу домой.
Выборные тетки горестно завздыхали.
— Чай, жена твоя изводится. Слезы льет. Сирот целует. А ты тут с нами на смерть заперся.
«Вот, ей-богу, дуры! Сейчас заревут!»
— Мы еще поживем. Если карантин ваши мужички не снесут, — вслух сказал Воронцов. — Идемте, что ли?
Бабы всполошились. И правда, пока одни ходят, другим стоять скучно. Могут начать в охрану камнями кидаться. Могут и в ворота снова вдарить. Поспешили на площадь. Там поднимался гудеж. Явление депутации развлекло собравшихся. Помаленьку, семья за семьей, люди стали отставать от общей массы и разбредаться по домам. Воронцов стоял перед воротами, пока не остался один.
В городе были и чиновники, и врачи, и офицеры гарнизона. Но с жителями обычно говорил он. Впрочем, разве это не обязанность наместника? Почему Михаил думал, что люди перестали его уважать? Что им за дело до толков в свете, Пушкина, царя, графской жены, когда они сами умирают? Постепенно болезнь пошла на спад. Но генерал-губернатор не уезжал, строго выдерживая тот же карантин, который предписал другим. Странным образом именно здесь к нему вернулось самообладание. Он понял, насколько пуст его страх возвращаться в Одессу. И Лиза, ее непременно надо привезти домой.
Царское Село.
Император прохаживался по просторной спальне. А старинный друг князь Александр Голицын разбирал его бумаги и кое-что, по указанию государя, отправлял в камин. Когда-то они были молоды и ухаживали за одними и теми же дамами. Теперь оба облысели, располнели и ударились в мистицизм.
Было по-летнему тепло, и высокие стеклянные двери на балкон распахнуты. Из парка долетали щебет птиц и отдаленные голоса фрейлин, расположившихся под дубом у озера. Играли ли они в мяч, или просто смеялись, отсюда не разобрать. Солнечное блаженство царило под расписным плафоном, на котором розовопятые нимфы охотились за амуром с крыльями бабочки-капустницы.
— Александр Николаевич, — император повернулся к Голицыну, — нынче у меня испросили аудиенции по крайней мере трое. Умоляю вас, не прекращайте свою работу. Я приму их здесь у приставного стола. Вам это не помешает?
Не отрываясь от бумаг, Голицын кивнул. Государь проявлял исключительную любезность, когда хотел. Если бы ему нужно было остаться без свидетелей, он выслал бы старого друга, не думая извиняться. Но сейчас Александр Павлович нуждался в «третьем лишнем»: присутствие постороннего удержит посетителей в рамках этикета, не позволив перейти к оскорбительной откровенности.
Первым был Карамзин. Историограф вступил в спальню около девяти и низко поклонился государю. За долгие годы, проведенные бок о бок, они привыкли: один — что его не слышат, другой — что с ним не перестают говорить. Николай Михайлович считал своим долгом доносить до царя мнение благонамеренных граждан. Оные были всегда встревожены. Высокий, величественный, с сухим породистым лицом писатель на пороге шестидесятилетия притягивал взгляд благородной красотой ума, отпечатавшейся в каждой черте.
— Ваше императорское величество…
— Николай Михайлович…
Они сохраняли церемонность, хотя встречались почти каждый день.
— Как видите, мои сборы на исходе, — улыбнулся Александр.
— Это пугает.
Император радушно указал на стул, обитый зеленым атласом.
— Перед вашим отъездом я должен напомнить, — начал историограф. — Вы обещали даровать коренные законы. Время дорого. Нельзя откладывать на потом.
— Да, да, я знаю. — Александр досадливо поморщился. Он не предполагал, что Карамзин решился задать этот вопрос. Для всех было бы удобнее проводить монарха в путь без лишних словесных баталий. — По возвращении я вплотную займусь крестьянами.