Наследник Земли кротких

Иванова Татьяна Всеволодовна

 - Зика, добрый вечер, - начал он, крепко её держа.
– Я достал два дефицитных билета в Большой театр на "Князя Игоря". Пойдем прямо сейчас.

 У чувствительной девушки подкосились ноги от сильного потрясения, и она осела прямо ему в объятия. Я бросилась вырывать свою сестру из его вполне по-крестьянски сильных ручищ.

 - И что тут происходит?
– спросил Семён, как нельзя вовремя подошедший к нашему дому.

 - Сеня, - задыхаясь попросила Зика, - доведи меня, пожалуйста, до квартиры.

 - "Сеня"?!
– ахнул Иван Афанасьевич. Но рук

не разжал, потому что Зика на ногах по-прежнему не держалась.

 - Чувствую, что моя жена что-то натворила, - спокойно сказал Семён.
– Здорово, Иван.

 Он помнил молодого врача, потому что встречал его раньше, когда тот провожал Зику до дома.

 - Ваша жена?

 - Да. Тася, - резко ответил Семён, останавливая приступ ревности влюблённого в Зику человека.

 - Нет, Тася не виновата, - тихо сказала Зика, сумев взять себя в руки.
– Отпустите меня, Иван Афанасьевич. Я с вами не пойду. Не пойду больше никуда.

 - Да почему?
– он её отпустил, но пристально вглядывался в глаза в неярком свете газового фонаря.

 Девушка покраснела, молча отвернулась и убежала в подъезд. Её поклонник бросил дефицитные билеты в снег, выругался сквозь зубы и пошёл прочь.

 - И все же, Таська, маленькая ревнивица, - подозрительно сказал Семён, - это твоих рук дело.

 Я не стала спорить с чекистом.

 - Не знаю, что ты сделала, но ты неправа. Ты из ревности рассорила влюбленных людей. Это нехорошо.

 - Не из ревности, - вспыхнула я.
– У вас свои принципы, у нас - свои. И их нельзя нарушать.

 - Какие уж у нас принципы, - вздохнул Семён.
– Только не ври, что не ревнуешь. Мне со стороны заметнее. Батюшка ваш-то хоть знает?

 Отец Владимир ничего не знал. Мы с Зикой постеснялись рассказать ему насчет Гаврилиады.

 - Не знает? Ты не взяла благословение у своего духовного отца на важное дело?
– тоном демагога-профессионала вопросил Семён.

 Его слова запали мне в душу. На свою самодеятельность я благословения не брала.

 Отец Владимир, когда узнал от меня о произошедшем, огорчился.

 - Ты не понимаешь, что поступила плохо?

 Но я не понимала. Я помешала Зике предать Христа, полюбив кощунника-атеиста. Что же тут плохого?!

 И тогда суровым голосом, которым батюшка никогда не говорил не только со мной, но и ни с кем на моей памяти, он сказал.

 - Тебе нельзя причащаться, Татьяна. Изволь сначала понять, в чем согрешаешь перед Господом нашим.

 Я с ужасом смотрела на своего всегда доброго, всепрощающего духовника. Он глядел не на меня, а на икону Спасителя.

 - Властью, мне данной, я запрещаю тебе причащаться до принесения покаяния.

 Так что последние дни того Рождественского поста мы проплакали с Зикой на пару. Только не обнявшись, как мы раньше это делали, а порознь.

 А сразу после Крещения Иван Афанасьевич пришёл в наш Георгиевский храм и долго исповедовался отцу Владимиру. Только тогда я и поняла, что надо было рассказать о публичном чтении Гаврилиады не Зике, а моему батюшке. И если бы я не ревновала свою духовную сестру самым ослепляющим образом, я бы обязательно сначала с ним посоветовалась. Но к тому времени я уже считала, что люблю её больше всех. И понимаю лучше, чем даже о. Владимир. Гордость, Олечка, как видишь, делает человека недальновидным и жестоким.

 Уже гораздо позже от одной из сестер милосердия, встреченной мной в Казахстане, я узнала, что батюшка ходил в Марфо-Мариинскую обитель, чтобы поговорить с тем, кого полюбила его духовная дочь. Та сестра случайно находилась в момент разговора в подсобном помещении, вовремя выйти не успела, а после постеснялась, опасаясь прервать серьёзный разговор.

 В отличие от меня, девятнадцатилетней девчонки, батюшка с первых минут общения с Иваном Афанасьевичем, понял, насколько тонкой душой обладает молодой врач. И он счел нужным рассказать ему, в чем причина того, что Зика старается с ним не встречаться.

 - Скажите, Иван Афанасьевич, когда вы заучивали наизусть Гаврилиаду, не чувствовали разве, что в тот момент в вашей душе умирает что-то нежное и светлое? Неужели скабрезный хохот слушателей достойная цена за отмирание вашей собственной души? Вижу, что вы меня понимаете.

 Врач молчал.

 - Я знаю, что для Зинаиды в браке будет необходимо душевное общение, питание друг другом и взаимное проникновение сердец. Вижу, что и вам не хватает близкого друга, которого вы надеетесь обрести в своей жене. Верующая девушка не сможет стать настоящей женой человеку, в душе которого живет насмешка над святыней. Тяжело даже сожительствовать с человеком других вкусом, другой культуры, не так ли? Сожалею, но вынужден вам сказать, что если вы не примите то, что свято для вашей избранницы, вам с Зинаидой действительно лучше разойтись сейчас, чтобы она не страдала всю оставшуюся жизнь. Да ведь и вы, Иван Афанасьевич, тоже будете мучиться, глядя на неё, поскольку вы её любите.

 Я всего лишь пересказываю чужой разговор, пересказываю спустя столько лет разговор, переданный мне по памяти. Но невольная слушательница батюшкиной беседы с молодым врачом закончила свой рассказ тем, что когда она, решив, что в соседней комнате уже все ушли, вышла-таки из своей подсобки, то неожиданно увидела молча стоящего у окна Ивана Афанасьевича. Он отнял руки от лица и обернулся на шорох. Глаза у него были влажными. Врач почти минуту смотрел на замершую женщину в белом апостольнике, понимая, что она всё слышала.

 - Какие у вас есть люди среди верующих, - тихо сказал он, наконец.
– Даже я сам не заглядывал себе в душу настолько глубоко, как сумел он. Со мной никогда так никто не говорил.

 После Крещения Господня 25-го года о. Владимир благословил Ивану Афанасьевичу и Зике встречаться дальше. И они больше не краснели и не смущались, встречая друг друга. Я видела однажды, как они, держась за руки, смотрели друг другу в глаза. Это были люди, серьёзно и ответственно принявшие решение, всю жизнь нести тяготы и немощи друг друга, сохраняя любовь.