Наследник Земли кротких

Иванова Татьяна Всеволодовна

 - Сеня, что случилось?

 И внезапно он притянул меня к себе, крепко обнял, потом разжал руки, сделал шаг назад.

 - Я сегодня впервые убил человека.

 Я молчала и с удивлением смотрела на чекиста.

 - Да, я убивал во время войны. Но там были враги, и я убивал издали... но в мирное время не убивал, всегда старался устроиться по хозяйственной части...

 До сих пор не знаю, кого он убил, но в тот момент мне внезапно стало от всей души жаль моего товарища Петрова. Я осторожно взяла его за руки. Семён перехватил мои пальцы и поднес наши сжатые руки к глазам.

 - Странно. Крови нет. А мне все кажется... Он был ни в чем не виноват. И я это знал. И

он знал, что я знаю. Его глаза... Тот тёмный подвал... Меня заставили... Для проверки моей политической правильности и коммунистической беспощадности. Но в глубине души я знал, что это не враг. Он закричал, я выстрелил. Уйди, Тася, я сейчас напьюсь.

 Но моих пальцев из своих рук Семён не выпустил, и я не ушла.

 - Сенечка, эти несколько часов ты ещё нормальный человек, - из-за подступивших слёз перехватило горло, - твоя душа еще не успела умереть, раз ты так страдаешь, - он смотрел на меня больными глазами, но не спорил.
– А завтра с утра, после попойки ты проснешься другим человеком, спокойным с мёртвой душой. Тебе уже не составит труда убить невиновного, но это уже будешь не ты. Не сдавайся, пойдём со мной.

 Он не стал спрашивать, куда. Отпустил мои пальцы и снова крепко меня обнял. Я не вырывалась, понимала, что ему сейчас нужно чувствовать тепло живого человека. Мы стояли так довольно долго. Потом Семён отстранился

 - Пойдём, Тася, - тихо сказал он.
– Пошли, пока я не передумал.

 И мы пошли на ночь глядя в Георгиевский храм к о. Владимиру.

 Батюшка исповедь чекиста принял. Бросил внимательный взгляд на меня, я невольно подошла поближе.

 - Семён, вам нужно уходить из ГПУ, - сказал отец Владимир, снимая епитрахиль с головы кающегося.

 - Куда?
– с горечью спросил тот.

 - На железную дорогу не хотите? Там заканчивается переучивание ревкомиссаров на специалистов по обслуживанию дорог. Если вы попадете в обойму, то вполне сможете приобрести новую специальность. Потрудитесь оформить, не знаю как точно называется, командировку на Белорусскую дорогу, я попрошу брата вам помочь. Соглашаетесь?

 - Помолитесь, батюшка, - переламывая себя, попросил чекист.
– То, что вы предлагаете, сделать непросто. И Тася останется совсем одна, потому что мне придется надолго уехать из Москвы.

 - Иначе вы погубите свою душу. Следующей чекисткой проверки вы не выдержите. А Тася совсем одна не останется.

 Семён постоял, подумал. Наконец, кивнул. Батюшка быстро написал письмо своему брату, и мы пошли обратно домой. Трамваи уже не ходили, мы молча шли пешком.

 - А между прочим, неплохая идея, - сказал мой уже родной коммунист заметно повеселевшим голосом, когда мы вышли на Моховую.
– Я всегда любил дороги. И командировку я пока могу себе оформить. Молоток твой батюшка, - это было сказано шёпотом мне на ухо довольным голосом.
– А потом, глядишь, и ты ко мне приедешь, а, Таська?

 У Семёна действительно получилось уехать в командировку на железную дорогу. Железные дороги в конце периода Нэпа были как бы государством в государстве, свои училища, свои библиотеки, свои больницы, и даже банки свои. Затеряться в миллионах километрах дорог было нетрудно. Семён и затерялся.

 А уже гораздо позже я узнала, что как раз в то время группа рыцарей света из числа чекистов угодила на Соловки. ГПУшники чистили свои ряды.

 Между тем аресты среди верующих продолжались. Волной репрессий накрыло Даниловцев, то есть тех, кто группировался вокруг епископов и священников Даниловского монастыря. В 28-м году закрыли храм Неопалимой купины рядом с Крымским валом и Смоленским бульваром. Я туда иногда ходила, если не успевала с занятий на службу в свой Георгиевский храм. В Неопалимовский храм мне было ближе добираться. К тому же там собиралась московская интеллигенция и последние представители дворянских родов, многие прихожане помнили ещё моих папу и маму. В 29-м году арестовали о.Сергия Мечева, Никольский храм на Маросейке был закрыт.

 И облако подозрительности вновь окутало о. Владимира. Почему чекисты медлят с арестом о. Проферансова? Уж не потому ли, что он им нужен, как свой сотрудник в патриархии?

 Не знаю точно, как пережил подобную клевету мой батюшка, но мне было невероятно тяжело. Постепенно, не говоря ни одного слова, на которое бы можно было возразить, от меня отворачивались все верующие, все, с кем я раньше общалась. Всюду, куда бы я ни пришла, вокруг меня образовывалась пустота молчания. Я могла бы опереться на нецерковных сотрудников и однокурсников, но те сами меня отталкивали стремлением только к земному благоденствию, выражаясь словами Соловецких епископов, и попытками свести брачные отношения к удовлетворению инстинктов. В медицинской среде удовлетворение инстинктов шло без всяких тормозов, в абортарии медички попадали без очереди, чуть ли не по дороге на работу. А я к тому времени уже не напоминала внешне только что вылупившегося птенца, в свои 25-26 лет я, наконец, превратилась в нормальную девушку, и мне приходилось соблюдать осторожность в общении с противоположным полом.

 Однажды я осознала, что единственная семья, которая ещё не порвала общение со мной, были Зика с Иваном Афанасьевичем. Их я иногда навещала. При ближайшем знакомстве Иван Афанасьевич оказался прирождённым педагогом. Он никогда не раздражался, когда что-нибудь объяснял, точно отслеживал мою реакцию, не перегружал лишней информацией. Он был единственным, кто смог мне объяснить, что же это такое - условный рефлекс собаки Павлова. Почему, когда звенит колокольчик, из фистулы в желудке несчастной животины начинает капать желудочный сок. Сейчас это знает любой подросток, а тогда рефлексы собак Павлова были всем внове.

 Родившегося у них с Зикой сына Иван Афанасьевич любил чуть ли не нежнее, чем жену. Он мог часами со всем своим исключительным терпением добиваться у ребенка, чтобы тот выговорил новое слово, и откровенно сиял, когда тот таки это слово выговаривал, заражая своей радостью белобрысого сыночка. Расскажи я об этом ассистировавшим суровому хирургу сестрам, мне бы никто не поверил.

 Я пришла к ним домой, когда в очередной раз моя душа заледенела от одиночества. Все же, как я ни старалась не думать ни о чём, кроме медицины, несмотря на всю мою сосредоточенность на молитве, одиночество, общее несправедливое пренебрежение, иногда так давило на душу, что было как бы не продохнуть. Отчаянно хотелось хоть немного отогреться у счастливого семейного очага.

 Зика открыла мне дверь вся в слезах.

 - Ваня уехал в родную деревню. Его там арестовали. Его друг вернулся. Ваня не сказал, что он женат, обо мне не знают.

 На дворе стояли 30-е годы, шла коллективизация.

 - Когда его арестовали?

 - Больше двух недель назад.

 - И что? Почему его арестовали?

 - За родных заступился, как передали.

 - И где он теперь?

 Секундная задержка.

 - Не знаю. Проходи.

 Я огляделась. В полуоткрытую дверь было видно, как Павлик возит деревянную машинку по домотканому коврику, шапка его пушистых светлых волос светилась в лучах солнца. Я сняла пальто, калоши, прошла в комнату. Зика разожгла примус, вытащила чашечки. А я стояла, смотрела на свою названную сестру и не могла понять, что не так.