Наследник Земли кротких
Шрифт:
Но ведь революцию нельзя делать в белых перчатках!
"Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном Чёрным:
Массовый террор.
Метлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть".
Это строки одного из самых популярных в те годы пролетарских поэтов Анатолия Мариенгофа.
У мамы на руках остались двое детей-подростков. Ей невероятно повезло где-то устроиться машинисткой, а в свободное время она перепродавала мелкие вещи на Лубянской площади, а потом и на Сухаревке. Так в те годы назывался рынок на Сухаревской площади и прилегающих к площади переулочках. Очень быстро там образовались торговые ряды. Иконный ряд, например, или галантерейный. Довольно скоро оборот рынка стал вполне сравним с дореволюционной Нижегородской ярмаркой, но для большинства москвичей цены казались
Холодную зиму 1919-го года мы смогли пережить только потому, что подселённый к нам жилец вовремя посоветовал поставить в комнате железную печку. Подселенца, молодого коммуниста, звали Семёном, он подружился с Володей и ненавязчиво жалел маму. Ненавязчиво, потому что именно тогда жалость была объявлена коммунистами унижающим человека чувством. Почему? Потому что "человек - это звучит гордо"?
Не знаю, что тогда продала на Сухаревке мама, но на нашем паркетном полу, в центре гостиной, потеснив дубовый стол с массивными резными тумбами-ножками и с крышкой, обтянутой поверху зеленым сукном, установили страшную железную печку с огромными трубами, тянущимися в другие комнаты и в ванную. Володя вместе с Семёном помогал печнику, поэтому врезка труб обошлась нам сравнительно дёшево. Железная печка обкладывалась кирпичами, для сохранения тепла. Между шкафами с папиными книгами с золотыми обрезами и сафьяновыми переплетами с тиснёнными золотом заглавиями возникли поленницы дров. Дрова мама и Володя возили, впрягаясь в тележку. Люди, впрягающиеся вместо лошади в телеги, никого не удивляли. Нередко можно было увидеть, как какая-нибудь немолодая генеральша в облезлом полушубке тащит на себе тележку с трупом своего мужа до ближайшего кладбища, останавливаясь возле перерытых трамвайных путей, чтобы передохнуть, вытереть пот с лица и продолжить свой жуткий путь.
Но несмотря ни на что, я училась. Училась в гимназии, которая довольно быстро была преобразована в одну из Единых трудовых школ. Иконы отовсюду сняли, но первое время преподаватели остались те же. Занятия прерывались постоянными посещениями скучнейших митингов, и более весёлым, потому что разрешалось двигаться, участием в демонстрациях, связанных с советскими праздниками. На всех этих мероприятиях детям раздавали иногда даже конфекты. И это нам, постоянно голодным. Для меня было мучительно трудным не рвануться вперёд в общей толпе для того, чтобы ухватить липкую конфетку поскорее. До сих пор ярко помню конфликт между воспитанием и заматерелым голодом.
Как-то так, в постоянной борьбе с холодом и голодом, я дожила лет до пятнадцати. И мы с моей школьной подругой решили тоже помочь родителям, решили заняться спекуляцией. Леля раздобыла мешочек с конфектами, и мы с ней пошли торговать к электрическому театру. Продавали конфекты развлекающейся публике поштучно, и у меня даже мысли не возникло, чтобы съесть хоть одну конфетку самой. В тот осенний вечер я заработала 3327 рублей, купила на эти деньги кусок глицеринового мыла и с гордостью отнесла его маме. Узнав, откуда у меня такая роскошь, мама охнула, неловко осела на стул, закрыв лицо руками.
- Никогда не думала, что моя дочка станет спекулянткой, - еле слышно прошептала она и заплакала. Я упала перед ней на колени, обняла её, но ничего сказать не смогла. Нечего было сказать нам обоим.
- Надо срочно что-то делать, мама, - решительно заявил Володя, когда пришёл домой. Ему тоже очень не хотелось видеть младшую сестричку в спекулянтках.
Через пару дней они с мамой уехали вместе с группой женщин и подростков за город, чтобы выменять ценные вещи на продукты. Наш жилец, коммунист Семён, уехал ещё раньше на Врангелевский фронт. Я осталась одна. Стояла тёплая золотая осень, в воздухе кружились яркие листья, как кружились они и сто, и двести лет назад над Москвой. Мне не было ни страшно, ни скучно. Карточки мне отоваривали за троих, я не голодала. Помню, как мы с Лелей даже смеялись над смешным сокращением русских слов, которое тогда только вводилось в оборот. Заместитель командующего по морским делам сокращался до "Замком по морде". Мы, глупые девчонки, представляли, как такое сокращение будет выглядеть на темной двери командующего, написанное золотыми буквами, и смеялись до боли в животе. Некоторые ехидные поэты, доводя тенденцию до абсурда, сократили памятник Пушкину до "пампушки" и развлекались, назначая "встречи у пампушки".
Золотая осень сменилась осенью поздней, холодной и неуютной. И в один сумрачный день, с утра наполненный моросящим дождем, я узнала, что маму с Володей убили бандиты. Сообщившая это мне женщина отводила глаза и сразу же ушла, выполнив свой страшный долг. Я так никогда и не узнала подробностей. В те годы действительно могли легко убить за мешок муки.
Какое-то время я сидела, полностью оглушённая полученным известием. Потом меня как бы изнутри толкнула мысль, о том, что нужно срочно бежать к батюшке Алексею Мечеву. С ним я была незнакома, только слышала о Московском батюшке ещё в те времена, когда мама перепродавала вещи на Лубянской площади, пока туда не переехала Чрезвычайка. После чего, естественно, рынок на Лубянке быстро заглох. Вспомнив об отце Алексее, я вскочила, машинально надела короткое пальто, из которого давно выросла, обмоталась платком и побежала на Маросейку. От Моховой до Маросейки было не так уж и далеко.
Церковь в те годы, только-только отделенная от государства, ещё не перестроилась. У храмов не осталось ни денег, ни постоянных прихожан. Мама в предыдущую зиму, идя на службу, брала с собой пару поленцев, потому что даже топить печки в храмах было нечем. Чтобы зазвать прихожан, следовательно, жертвователей, возле церквей вывешивались афиши, что сегодня, дескать, вечером, за Всенощной будет служить дьякон Розов, петь хор под управлением Чеснокова, и тому подобное. Москвичи приходили послушать благолепное Богослужение, заодно и свечи покупали.
Но у отца Алексея было не так. Вокруг него сложилась постоянная община, члены которой помогали и друг другу, и ещё кому могли. В послереволюционной, бессовестной Москве это было таким же чудом, как и сам батюшка Алексей, чудотворец, видевший и прошлое, и будущее, и душу человека насквозь. К нему-то, в храм Николая в Клённиках, я и бежала тем сумрачным вечером. Но батюшки Алексея ни в храме, ни в церковной сторожке не оказалось. Его куда-то вызвали служить, и он собирался там и переночевать. Так было куда проще, чем кататься взад-вперед на безумно дорогих извозчиках. Растерянная, не зная, куда теперь идти, я завернула за угол, на Лубянский проезд. Сделала несколько шагов вперёд и как-то внезапно встретилась взглядом с незнакомым мне немолодым худощавым священником с тонкими чертами лица и вьющимися темными волосами.
- Что у вас случилось?
– тревожно спросил меня батюшка.
- Мне только что сообщили, что убили маму и старшего брата. А батюшки Алексея сейчас в храме нет...
- Пойдёмте со мной. Я служу здесь недалеко, в храме Георгия Победоносца.
Не очень понимая, что происходит, я пошла за ним к его храму. Тем батюшкой и был Владимир Проферансов - несколько месяцев назад, летом 20-го года, рукоположенный в священники дьякон, а до этого псаломщик Георгиевского храма в Старых Лучниках. Он зашел в алтарь, облачился и отслужил для меня панихиду по убиенным Лидии и Владимире. На улице стемнело окончательно, газовые фонари после революции уже никто не зажигал, а время электрических светильников ещё не настало. Темень на улицах стояла такая, что на шаг вперёд ничего видно не было. И отец Владимир повел меня ужинать в свою сторожку. Его супруга, Мария Петровна, хрупкая миловидная женщина с вьющимися темно-русыми волосами даже и не удивилась, увидев вместе с мужем молоденькую девицу, одетую в шитое-перешитое тряпье. А уж когда матушка узнала, какое горе у меня случилось, то порывисто обняла меня, и я наконец-то смогла заплакать.
С того вечера отец Владимир стал моим батюшкой. Позже я познакомилась и с отцом Алексеем Мечевым. Батюшка Алексей в молодости служил дьяконом в Георгиевской церкви, с отцом Владимиром его связывала по крайней мере многолетняя духовная дружба.
Когда меня позже спрашивали, почему я осталась у отца Владимира Проферансова, когда рядом был о.Алексей, я даже и не знала, что ответить. А теперь знаю.
Бывают люди, всем заметные, яркие светильники на высоких подставках. Таким был Московский утешительный батюшка Алексей. К нему все стремились, его совета спрашивал даже патриарх Тихон. А бывают люди, настолько скромные, что даже яркий свет их души укрыт от посторонних людей завесой этой скромности. Но уж если кто почувствует светлую доброту души, то он больше никуда от такого человека не уйдет. В тот вечер, когда мы встретились, я беспредельно нуждалась в доброте, и отец Владимир для меня раскрылся.