Наследник Земли кротких
Шрифт:
Мы с ней из любопытства посещали даже какие-то, даже сейчас не упомню какие, поэтические собрания. Там, в темноте, слабо освещённые жалкими горящими щепочками, закутанные в тулупы, собравшиеся слушатели сидели, где могли, даже и на полу, слушая никуда не годные, как я теперь понимаю, вирши новых пролетарских поэтов. Ходили мы с Зикой и на лекции только-только появившихся тогда красных профессоров, потом смеялись над изречениями вроде "Польша была четвертована на три равные половины". До сих пор помню, надо же... Зика смеялась, прижимая к лицу обе ладони, смущаясь собственного смеха, немного приседала. Жившие в холоде, и темноте голодные москвичи упоенно передавали друг другу смешные истории, а
Помню вот, например, отдельные строчки из пародии на письмо Онегина к Татьяне.
...Когда б картофель не был дорог
А хлеб не стоил две-ноль-сорок
Да и фунт масла тысяч семь,
Хоть и прогорклое совсем.
..............................................
Я б жизни не искал иной.
Но я не создан для блаженства
Ему чужда душа моя
И коммунизма совершенство
Совсем не радует меня.
Вот и мы с Зикой смеялись. Днём. А ночью, прижавшись друг к другу в ледяной постели в плохо протопленной комнате, с трудом боролись с горькими мыслями. И как часто одна из нас, думая, что подруга уже спит, неслышно давилась слезами, вспоминая близких убитых людей. Но снова занималась заря, наступал новый день, и молодость брала своё. Жизнь ликующей радостью вливалась в кровь.
Между прочим, о. Владимир ни разу не сделал нам замечания по поводу нашего наверняка не всегда уместного веселья. Хотя я не помню ни одного раза, чтобы он смеялся сам. Только иногда сдержанно улыбался, невесело или, наоборот, ободряюще.
Однажды ранней весной, когда мы с подругой, смеясь над очередным московским анекдотом, волокли домой тележку с драгоценными дровами, меня окликнул мужской голос.
- Тася! Таська, это ты?
Я остановилась. Мы с Зикой так увлеклись обсуждением смешной истории, что не услышали шума подъехавшего автомобиля. Из него вышел молодой коммунист, среднего роста, измученный, плохо выбритый, в видавшей виды шинели и только-только изобретенной папахе с выростом вверх. (Эту деталь папахи ехидные москвичи тогда прозвали клистирной трубкой и мозгоотводом). Я вгляделась в резкие черты лица, узнала темно-серые глаза под короткими прямыми бровями.
- Семён!
Передо мной стоял наш подселенец, уехавший осенью на Врангелевский фронт, и, как я узнала позже, прошедший вместе с Красной армией весь путь вплоть до полного разгрома Белой гвардии в Крыму. Я закусила губу, чтобы сдержать слёзы. Он ничего не знал ни о смерти мамы, ни о гибели своего приятеля Володи.
- Почему вы, девчонки, тащите дрова? Где Володька?
- Его убили осенью... Они с мамой поехали менять вещи на еду.
Молчание. Семён снял свою нелепую папаху.
- А... Лидия Львовна?
- Её тоже убили.
Снова молчание.
- Добрая была женщина.
Я не сдержалась и всхлипнула. Изо всех сил сжала пальцы, стараясь не разрыдаться окончательно. Мы с Зикой никогда не обсуждали погибших, чтобы не бередить свежие раны. Семён расстроено заговорил снова.
- Я привез еду для вас... Муку, масло, сахар... Своей семьи у меня нет. Не знал я... Подожди, Тася. Сейчас выгружу, подсоблю дрова тащить.
Лишь годы спустя я узнала, как именно закончилась гражданская война в Крыму. Узнала о том, как бесчеловечно были убиты те, кто не уплыл из Крымских гаваней на чужбину. Раненные белогвардейцы, врачи, сёстры милосердия, простые крымские жители, им сочувствовавшие. Все были расстреляны, заколоты, повешены. Вода для городского водопровода в одном из озёр-отстойников покраснела от крови убитых. Санитарный врач потребовал остановить массовые казни, потому что по водопроводам города текла кровь.
Всего этого я не знала, но инстинктом шестнадцатилетней девчонки, повзрослевшей в годы коммунистического террора, чувствовала, что наш жилец пережил за последнюю зиму что-то очень страшное, что тяжелой плитой придавило его душу. Ведь и нам в Москве на весенних субботниках приходилось долбить ломом кровавый лёд, который зимними месяцами впитывал теплую кровь расстрелянных, вытекавшую из-за наглухо запертых ворот, и снова каменел на двадцатиградусном морозе.
Поэтому я тем вечером тихо сидела на кухне напротив глотавшего слабо разбавленный спирт Семёна, не особенно вслушиваясь в то, что он говорил. Просто составляла ему компанию, чтобы он не был совсем уж одинок, возвратившись к себе домой. Да. К себе домой. Потому что другого дома у этого коммуниста не было. Зика, посидев с нами из вежливости несколько минут, ушла в нашу с ней спальню, а я продолжала сидеть напротив него.
- Вот ты, Тася, скажи, ты могла бы выйти за меня замуж?
Захмелевший Семён поднял голову и внезапно посмотрел на меня тяжелым взглядом. Мое сердце сильно стукнулось в груди.
- Нет, - ответил он сам себе.
– Ты же контра. Буржуинка. А сестра твоя двоюродная будто бы, контра вдвойне. И ты думаешь, что этого не видно? Косы обрезали, и никто ничего не узнает? У вас по глазам все видно. Взгляд у вас особенный. У тебя, Таська, такой взгляд ненашенский, ангельский. Тьфу, нет их, ангелов-то.
Он резко выдвинулся и схватил меня за руки. Пьяные слёзы текли по щекам.
- Подумай. Выходи за меня, пропадёшь же одна.
- Семён, вы же сами не согласитесь на венчание, - с трудом выдавила я, почти потеряв дар речи от страха, - А иначе я не смогу.
- Э-эх!
– он смотрел мне в глаза, прищурившись, не выпускал моих рук из своих жестких ладоней. Потом резким движением отбросил мои руки, вернулся к своему спирту.
Что-то пробормотав, я поспешно ушла в спальню и затаилась. Ложиться спать было страшно. В свои шестнадцать лет я отлично понимала, чем это все могла закончиться. Но наш жилец кое-как добрался до своей комнаты и там затих.
С утра я побежала к отцу Владимиру. Семён работал в Чрезвычайке. Это опыт чекиста позволил ему в считанные минуты определить в Зике "контру вдвойне". Его заявление, что и у меня взгляд не тот, вызвало ужас. Тяжко ложилось на душу в те годы внимание кого-нибудь из ВЧК.
Тогда я не совсем поняла слова Семёна насчет не того взгляда. Даже, помню, нашла свою подростковую фотографию и долго изучала не больно-то красивую, угловатую девчонку с не слишком правильными чертами лица. С недоумением убрала фотокарточку обратно. А вот теперь я, пожалуй, понимаю, о чем мне тогда говорил напивающийся из-за душевной боли коммунист. Помнишь, Оленька, у вас в классе несколько месяцев училась дочь священника? Сейчас, когда ты читаешь мои записки, наверное, не помнишь. Так вот. Она сразу выделялась глазом в коллективе одноклассниц, комсомолок, из-за своего целомудренного, чистого взгляда. Это не подделаешь, не изобразишь в кино. Такой взгляд - свет верующей души. Та девушка сильно отличалась от своих одноклассниц, хотя вы - современная молодежь, куда чище тех совдевушек, которые населяли Москву в двадцатых годах.
Отец Владимир, выслушав мой сбивчивый рассказ, ушел в алтарь и долго молился. Когда же вышел, улыбнулся своей, как мне всегда чувствовалось, потаённой улыбкой и сказал, чтобы я спокойно шла домой. Ничего страшного не случится.
И действительно, в ответ на моё настороженное "здравствуйте, Семён Никитич", наш жилец аккуратно положил топор, которым он колол дрова для растопки печек, резко выпрямился и серьезно сказал.
- Не бойся меня, Таська. Ни трезвым, ни пьяным я тебя не обижу. Ты для меня в мире единственная родная душа.