Наследники Фауста
Шрифт:
— Солюс оцидере… эт редире поссунт. Нобис кум семел бревис… люкс… оккизюс эст…
На скамьях откровенно ухмылялись. Похоже, паренек страдал тяжким недугом: умел читать про себя, но не вслух. Бедняга был не в ладах с просодией, и ритм стиха не мог его выручить, ибо уловить таковой он тоже был не в состоянии. Даже из христианского милосердия это нельзя было назвать декламацией.
Неожиданно для самой себя я задохнулась от ярости, ногти вонзила в тряпку. Этот дурень, с запинкой читающий, будет бакалавром. О, не прямо сейчас. Год он здесь сидел и еще три или пять просидит, стыд глаза не выест, и в конце концов сдаст он свой экзамен. Чего доброго, станет и магистром. Будь он так же плох в диалектике и математике — все сдаст, до Страшного Суда времени достанет! А я — поломойка,
— Достаточно. — Видно, господин Майер тоже не мог более терпеть.
Школяр направился к своему месту. Он вспотел и раскраснелся — не от стыда, но единственно от чрезмерных усилий. Насмешки его не огорчили, мальчишеские губы весело улыбались. Встретившись со мной взглядом, он тут же всем лицом изобразил шутовской восторг и тихонько присвистнул на два тона. Господи, помоги мне и укроти мою ненависть…
— Генрих, — сказал доктор.
— Да, господин, — с подобострастной торопливостью отозвался школяр; его сосед хихикнул. Доктор не произнес более ничего: дескать, сам знаешь, за что тебя следует выругать. Так его.
Я вышла, якобы вытряхнуть тряпку, и взбежала по узкой лесенке в чулан. Разес, неверными именуемый Ар-Рази, был уже раскрыт, и перо, заложенное справа, отмечало сегодняшний урок.
Глава 2
В тот год, будто мало было крестьянских мятежей, распространились еще слухи о поветрии. Одни говорили, что Божья кара направлена против смердов, изнахалившихся и забывших заповеди, другие — что она знаменует конец проклятых папистов и турок, чей бог — сатана, третьи — что наконец-то будет положен предел всему этому окаянному миру, погрязшему во грехе… По молодости лет лучше всего я восприняла и запомнила страх, охвативший город.
То-то, наверное, была забавна маленькая девочка в заплатанном платьице, когда она догнала на улице господина Майера, забежала вперед и, приподнимаясь на носках, тоненько спросила:
— Господин ученый! Это правда, что чума приходит за детьми блуда?
Вопрос этот третий день мучил меня.
Он наклонился, чтобы получше разглядеть странное дитя. Трепеща от собственной смелости, я слушала его серьезный, рассудительный голос.
— Разумеется, нет. Чума — это дьявольский ветер, который дует равно на всех. Это наказание для злых и испытание для праведных. — Вид у него был усталый, на щеках отрастала борода. Мне он казался взрослым и чуть ли не старым, но теперь-то я понимаю, что ему, бакалавру медицины, не было тогда и тридцати. — Кто научил тебя той глупости, маленькая птичка?
— Тетушка Лизбет сказала, что чума придет за мной, — полушепотом произнеся эти слова, я поняла, что сейчас заплачу. — И положит в яму…
Господин Майер еще ниже наклонился ко мне, разомкнул и снова сжал губы, будто удерживая готовое вырваться слово, а потом погладил меня по голове и сказал так:
— Не бойся, птичка, чума за тобой не придет. А если ты и заболеешь, я тебя вылечу. Поняла?
Если бы годом позже маленькую Марихен спросили, кто наместник Бога на земле, она без запинки ответила бы: конечно, господин Майер! Вернее, не ответила бы ничего. У меня уже было довольно ума, чтобы ни с кем не делиться своими мыслями. Да и католический катехизис уходил в прошлое.
Бакалавр медицины запомнил соседскую сиротку, которую приемная мать пугала чумой, будто закоренелую грешницу. Однажды, сидя под раскидистой липой во дворе, он вновь увидел меня и позвал. Я подошла со всей моей робостью и благоговением. Он улыбнулся мне, спросил об имени и летах, и рада ли я, что в стране мир и чумы больше нет. Потом взял со скамьи немецкую отпечатанную Библию, раскрыл ее и сказал: «Здесь простыми словами изложена премудрость Божья. Хочешь научиться читать?»
Я хотела. Больше всего на свете я хотела понравиться господину, который считал, что чума забирает всех, а не только детей блуда. Я мечтала заслужить его похвалу, и мне это удалось. Сейчас уже не вспомнить,
Тетушка Лизбет разгневалась, увидев меня, закричала, чтобы я, негодная, сейчас же шла чистить медный таз, а не то… Но господин Майер встал со скамьи, оглядел тетушку с чепца до башмаков, поднял к груди Библию, заложенную пальцем, и сказал:
— Итак, вы не хотите, чтобы дитя узнавало слово Божье.
Отводя глаза от ледяных глаз бакалавра и тисненого креста на коричневом переплете, тетушка принялась говорить, что всему свое время, что на воскресной проповеди… «Я ни разу не видел девочку на проповеди, — холодно заметил господин Майер. — Если вы запрещаете ей, то, верно, у вас есть особые причины…» Кто помнит, как новая вера впервые схлестнулась со старой, поймет сокровенный смысл этой фразы и тетушкино смущение. Заливаясь багрянцем, она сердито сказала, что девочка слишком мала; в ответ получила стих из Евангелия о Христе и детях… и отступилась.
Ночью я бредила буквами и словами, а назавтра дождаться не могла господина Майера с книгой. Он пришел и назвал меня «чудесное дитя», когда оказалось, что я не забыла выученного накануне. Потом уроки стали повторяться почти ежедневно. Тетушка больше не рисковала спорить с ученым человеком о детях и слове Божьем, и только в списке моих пороков первой стала гордыня, опередив даже лень.
Солгу, если скажу, что мы читали только священные книги. Учитель был бакалавром не богословия, а медицины, и готовился стать доктором, а любопытство ученицы было неуемно. Гости господина Майера нечасто обращали свои взоры на щуплую девочку с шитьем на коленях. Беседы велись при мне, и я забывала о своей работе, вслушиваясь в магические звуки латыни, запоминая слова и целые фразы.
Дети нередко мечтают о жизни в далекой стране, где все не так, как дома, а гораздо лучше, и сами они — не малые дети, а герои. Моей далекой страной был латинский язык. Я хотела говорить на этом языке, ибо мне казалось, что его чары могут превратить беспомощную и некрасивую девчонку в некое могущественное создание, сродни всем этим ученым людям и древним поэтам со сказочными именами. Тогда я еще не замечала, что в братстве сем нет женщин…
Господин Майер сперва рассмеялся, когда услышал, что я бормочу под нос не что-нибудь, а пентаметры. «Повтори-ка, повтори!» — весело сказал он, задирая брови. Покраснев до ушей, я повторила, и учитель перестал смеяться. «Быть может, ты еще и понимаешь, что сие значит?» «Дэум — понимаю, — ответила я. Мне было стыдно. — И ювенис». «Ага, — сказал господин Майер, провел горстью по лицу и воззрился на меня, будто видел впервые. Я ждала приговора. — Ты меня снова удивила, Марихен. Это поразительно. Но все же латынь так не учат. Основа всего есть грамматика. И я, пожалуй рискну поставить подобный опыт. Отказ был бы преступлением». Вот так я впервые взяла в руки Доната и «Doctrinale». Другие учебники в те времена еще не достигли наших краев.
Так было, пока мне не сравнялось четырнадцать. Нелегкий то был год. Люди вокруг стали как-то отвратительно изменяться, и я даже с тоской вспоминала о детских страхах, оказавшихся пустяками перед теперешней склонностью всего живого обнажать гнилое зловонное нутро. Благодетельница теперь обвиняла меня в чем-то уж вовсе непонятном и страшном, и к ней стали приходить двое новых гостей, господин Ханнеле и господин Шульц. Обоих я боялась, хоть еще не совсем понимала, в чем тут дело. Не будь тетушка Лизбет так жадна, не мечтай она сбыть меня с рук без приданого, в тот год ее замысел мог увенчаться успехом. Это потом я выучилась, не выходя из границ девической скромности, поступать и держаться так, что ни единого разумного купца или ремесленника не прельстили бы и горы золота, данные за меня. Но четырнадцати лет отроду я была беззащитным испуганным ребенком. Ибо прекрасные героини Овидия — это одно, а замужество в нашем городе — совсем, совсем другое…