Наследники Фауста
Шрифт:
«Гороскоп, в котором верны только благоприятные указания, лжив по меньшей мере наполовину; ложь не стоит денег, а правду называют порчей. Вот их логика, вот их благодарность, будь они прокляты!..»
«Глупейшая история с Теренцием и Плавтом окончилась ничем. Трехъязычные струсили, в чем и признались на чистом немецком. Эти люди не боятся прослыть дураками, принимая за неизвестный труд античного поэта похмельное измышление голландского школяра, но отвергают подлинную „Сирингу“ только на том основании, что она сгорела…»
«Это подземелье показалось мне пренеприятнейшим местом, и я от души благодарен
«Ты несправедлив к куманьку. Он один стоит целой свиты преданных слуг, а ты ведь знаешь, что хороший слуга не может не приврать барину — но глуп господин, который забывает об этом при расчете…»
Нет, ничего мне не давали эти листки, исписанные торопливым пером, которое легко переходило от трактирной ругани к латинским стихам. Забавные и опасные происшествия, насмешки, гордыня, небрежные уверения в отменном здравии и вечной дружбе… Науки — все, кроме магии, и если упоминалась кровь, то пролитая в драке или истекшая из жилы, вскрытой ланцетом. В письмах, которые я посчитала последними, мелкий вычурный почерк становился угловатым — но так и не сдавался дрожи.
Дверь в мою комнату заменяла занавесь, и господин Вагнер, прежде чем войти, деликатно постукивал в косяк. Это всегда происходило в тот самый миг, когда буквы начинали плыть перед моими глазами, и разум отказывался искать дальше. В тот самый черный час, когда отчаяние должно было найти меня, свою законную добычу.
Я гадала, в самом ли деле он ждет пользы от моей работы или полагается только на себя. Мне нечем было похвастаться, у него же обыкновенно находились для меня новости — а ведь он еще каждый будний день ходил в университет и по больным!
— Вообразите, Мария, — весело и азартно говорил он, — я нашел сведения, указывающие, что наше с вами искомое — не что иное, как философский камень! Может ли быть, что ваш отец не обманывал своего старого приятеля, а говорил ему чистую правду? Вот уж не думал, что дойду до этого, а с другой стороны, авось Господь помилует, и я сейчас ошибаюсь… Честно признаюсь, сам бы я не взялся за подобный предмет, но доминус Иоганн, как мне доподлинно известно, интересовался трудами Бэкона и Голланда и сам писал о трансмутации. К тому же кое-кто из старых алхимиков толковал кровь как растворенное железо — тогда целительные свойства эликсира философов могут быть связаны с его способностью облагораживать металл, превращая его в золото.
— Aurum potabile?
— Именно. Только питьевое золото, да простит меня Парацельс, ежели не полезное, то и безвредное снадобье, а человек с золотой кровью… Вы можете себе представить такое?
— Попробую. Если в четырех составляющих кровь будет заменена на золото… Во всяком случае, лихорадкам и вспышкам гнева человек подвержен не будет, но не умрет ли он от холода зимой?
— Возможно, что и умрет, и даже прежде, чем кровь его станет золотом! Любой хоть чего-то стоящий врач назовет вам среди ингредиентов, необходимых для королевского опыта, опасные яды. Но все эти навязчивые легенды о людях, превращенных в статуи, — им столько же столетий, сколько самой алхимии, и как знать… Впрочем, как бы то ни было, покой и совершенство — покой трупа и совершенство статуи, призадумаешься, что выбрать. Может быть, дело в дозе, и именно ее подбирал доминус Иоганн, и нашел нужную, чтобы противостоять демонам… Сдается мне, что и симптомы его болезни походили на отравление малыми дозами. Надо будет разобраться как следует… Но должен сказать, что мне крайне не по душе сама идея — вам принимать яд.
И прежде, чем я успевала спросить, не полагает ли господин профессор, что у меня есть выбор, маленькая пестрая кошка —
— Вы заметили, Мария, что у этих тварей глаза всегда печальны, а пасти всегда улыбаются?
И мы принимались обсуждать домашних кошек — их отчасти колдовскую природу, разум, больший звериного, и несомненную способность шутить.
Глава 8
День шел за днем. Я продолжала работать по дому. («Мария, да оставьте вы этот котел, к чему он? Для поддержания порядка здесь нужен целый сонм работящих духов, как оно и было заведено при вашем отце. Это не в человеческих силах, поверьте!») Ходила в лавки и на рынок, отвечала на тонкие расспросы молочницы, булочника и возчика, доставлявшего дрова. («Девонька, так это ты теперь у профессора из Серого Дома? Ну, как тебе служба?.. А сам он что?.. Вот оно как…») Воистину, моя жизнь никогда еще не была столь безмятежной и счастливой — даже в те времена, когда я училась у господина Майера и знать не знала ни о своем отце, ни о Дядюшке. Вот только Янку я так и не отыскала на постоялом дворе, хотя дважды забегала туда: впрочем, быть может, они с матерью уже покинули Виттенберг.
Коме этого, еще одно было, что смущало меня и печалило, — загадочное неудовольствие доброй Марты. Сперва она, навещая Серый Дом, радостно охала и похваливала меня, но как-то раз застала господина профессора сидящим рядом со мной возле кухонного очага, где я шила (дабы не удивлять добрых горожан несоответствием между золотыми в моем кошельке и нищенским нарядом, я купила сукна на платье, полотна на рубашку и чепец и взялась за работу). С тех пор наедине со мной она значительно замолкала, попеременно поджимая и выпячивая толстые губы. Я понимала это как намек на свою неблагодарность, принималась благодарить, но без толку. Марта не желала высказаться прямее, а я не смела спросить, чем провинилась.
Однажды вечером я призналась своему хозяину, что хотела бы выучиться наблюдать звезды, не как профан, но как ученый, и господин Вагнер ответил: «Если вы не слишком устали, Мария, это можно сделать прямо сейчас. Правда, хочу предупредить, что сам я плохой астроном — с тех пор, как глаза ослабли, вижу не все звезды. Но научить могу».
Ночи стояли ясные, ни облаков, ни дымки. Мы поднимались на башню, возвышающуюся над Серым Домом — на ее верхнюю площадку, окаймленную зубцами. Город был под нами, но скоро его огни угасали, и оставались только звезды: те из них, что стояли невысоко над горизонтом, смотрели нам прямо в глаза. Моих познаний в геометрии хватило на то, чтобы отсчитывать углы, а зрение оказалось хоть и не совсем исправным, но все же я видела малые звезды, что образуют голову Большой Медведицы. Оказалось, чтобы увидеть звезду, которая светится не ярко, а еле-еле, надо смотреть на нее искоса: направить взгляд чуть в сторону от подразумеваемой точки, ибо косой взгляд острее прямого. Эта наука далась мне не сразу, но как скоро я это сумела, то и убедилась в правоте сказанного.
Свеча в фонаре, прикрытом хитрым колпаком, освещала медную дугу астролябии и шиферную пластинку для записей, отблескивала на колбах клепсидры и на грифеле в руке господина Вагнера, мерцала огоньком в моем кольце. Только и было видно, что этот круг рыжего света да сверкающие точки над нашими головами — через час наблюдений я уже различала их цвета, чистые, как мерцание драгоценных камней. Внизу ветер шелестел в кронах сада, и крылатые твари, обитающие в башне, черными обрывками ночи проскальзывали над площадкой: сычи — с пронзительным визгом, летучие мыши — безмолвно. Под куполом неба, словно в темном соборе, странно казалось говорить и смеяться, но я быстро привыкла к этому.