Наследники Фауста
Шрифт:
Лошадей мы меняли, торопясь к отплытию флота: как я понял, Хельмут отдал весьма строгие распоряжения касательно меня. Давненько мне не приходилось скакать верхом, а так подолгу, день за днем, не доводилось вообще никогда в жизни. Мне отдали мои вещи, однако следили за мной непрестанно, в самом точном значении слова. Немыслимо было не только сбежать, не только написать и передать письмо, но даже заговорить с кем-либо так, чтобы они не слышали. Я сделал несколько попыток, потом уразумел, что этим парням не впервой сопровождать осужденных, и все будет идти как замыслил господин Хауф. Будь я всамделишним колдуном, может, и сумел бы избавиться от них.
Мы ехали на юго-запад, и уходящее лето приостановилось, а потом снова обернулось ослепительным июлем. После того как мы пересекли границу империи, я, не зная ни французского языка, ни испанского,
Путешествие закончилось в Севилье. До отплытия оставалось два дня. Меня показали немцу-капитану, еще каким-то людям, а затем испанцам: иные из них были в облачении монахов доминиканского ордена, и тут-то я узнал, что Динер, мой сопровождающий, по-испански умеет объясняться не только с трактирщиками, а говорит так бойко, будто в Испании родился. Беседы их я не понял, но догадался, о чем она была, после, когда он посоветовал мне быть благоразумным и не забывать о том, что при попытке скрыться я буду схвачен и со мной поступят хуже, чем я могу помыслить. В случае побега меня препоручали заботам испанской инквизиции как злостного нераскаянного еретика. Чем в глазах этих католиков протестанты Динер и Хауф были лучше протестанта Вагнера, глупо спрашивать. Золото куда успешней, чем величайшие философы-миротворцы, сводит на нет мелкие разногласия вероисповеданий, и коли сами Вельзеры католики, то и все, кто говорит от их имени, тоже католики. Похоже было, что прорехи в Хельмутовых сетях мне не найти.
Дома там беленые, с плоскими крышами. На крыши можно подниматься и сидеть, как у нас сидят на крылечках, но это стоило делать лишь по ночам, когда скрывается немилосердное солнце. Ночи также были жаркие, но ясные, и я смотрел на звезды. Полярная звезда сместилась вниз на пятнадцать градусов, отделяющих Севилью от Виттенберга, небеса накренились, грозя перевернуться; я вглядывался в их знаки равнодушно и слепо, как нерадивый ученик в трудную книгу, покуда не заметил квадрат.
Плохой астролог, я никогда не тщился равняться с мастерами, но все же занимался астрологией — ибо, находясь в обществе Фауста, только слепой и сущеглупый не влекся к этой науке. Сам я делал по преимуществу медицинские прогнозы, и в этом, по мнению некоторых, преуспел, но так и не овладел искусством составления гороскопов во всей полноте. Разумеется, чертил когда-то свой собственный гороскоп рождения (и теперь, если не слишком придираться, мог бы найти в тогдашних выкладках и гибель доминуса, и Марию, и нынешнюю свою плачевную участь), но свои начинания никогда не сверял с сиюминутными указаниями светил, не имея досуга, или охоты, или того и другого вместе, для тяжелого труда мунданного гороскопа.
Сей ночью досуга у меня было в избытке, а злосчастные девяносто градусов разделяли Сатурн и Юпитер (оба они были видны простым глазом), Сатурн же, как копье, торчал против моих Весов. Более ничего ужасного как будто не было, и все же… Я спустился в свою каморку, к перу и бумаге, начертил дома, проставил звезды, планеты. Таблиц у меня не было с собой, зато нашлась выписка из них, соответствующая дню нашей свадьбы. Собирался составить гороскоп, но не стал: и не до того было, и боялся увидеть какую-нибудь дрянь. Исходя из этих данных я мог пересчитать все, чего мне недоставало, на послезавтрашний день и на широту Севильи и получить гороскоп проклятущего плавания. Тем я и занялся, говоря себе, что надо как-то скоротать бессонницу.
Из многих странных наказов, которые давал мне учитель, один касался анализа расчетов. «Не думай о гороскопе на досуге, пустая башка ничего путного не измыслит. Думай, пока считаешь, и не говори мне, что это невозможно. Считай не отрываясь и в то же время пытайся понять — видишь ли, человеческий разум ленивая скотина, хуже осла или мерина, он тянет вполсилы, если ты не лупишь его батогами, но работает как должно, когда надобно сдвинуть с места тяжелый груз — выучить или по памяти продекламировать поэму, привести длинную цитату или, как в нашем случае, посчитать углы при помощи простаферетического метода. Твой разум по необходимости производит новые умозаключения каждую секунду, кровь приливает
Не похвастаюсь, что понял, но мальчишеская выучка — исполнять приказы доминуса в точности, быстро и не переспрашивая, сделала свое дело. Доминус был мертв, сам я был сед, и все же, работая над гороскопом, не откладывал анализ до окончания расчетов. И сейчас я считал и в то же время думал, пока из отдельных слов не сложилась фраза: «Путь — вода — смерть».
Ясней некуда. Были иные истолкования, но то самое — я перепроверил — было наивероятнейшим. Сволочной корабль, на котором мне плыть, сгинет в океанской пучине. Я перепроверил снова, пытаясь приплести водяную болезнь, гнилую воду, гибель надежд вместо гибели телесной… Нет, провалиться мне на месте, — все-таки кораблекрушение. Как новобранец, который храбрится, пока не увидит воочию огнестрельную рану, не разглядит осколки кости в крови, не услышит предсмертного стона, — а вслед за этим из героя становится дезертиром, — теперь я оказался во власти постыдного страха и приговаривал вслух, сам того не замечая: «Нет уж, только без меня, пусть черти вас заберут с вашей Вест-Индией или как ее там, только без меня, лучше на дыбу…» Я убеждал себя не поддаваться глупому порыву, основанному, весьма возможно, на ошибке в расчетах: в океане меня ждет гибель вероятная, а на берегу, в объятьях инквизиции, — самая что ни на есть верная, ибо не спрятаться чужеземцу, которого будут искать; да и астролог из тебя, Вагнер, как из собаки баран, а Хельмут и эти купцы из южных земель, уж верно, обращались к подлинным мастерам гороскопов, и те ничего зловещего не обнаружили, иначе они перенесли бы отплытие, а ты доктор медицины и занялся не своим делом…
О своих медицинских познаниях я вспомнил как нельзя более вовремя. Врачом экспедиции меня хотели сделать, и потому вернули мешок с медикаментами. Поторопились, ох, поторопились. Яды — лекарства, и лекарства — яды; теперь, чтобы излечиться от напасти, мне нужен был яд.
Глава 15
Племянник Альберто ничего не узнал. И опять это было «ни да, ни нет»: то ли Кристофа не схватили, то ли держали в тюрьме тайно, так что мелкий чин мог о том и не ведать. Сердце мое ныло, но я старалась не обманывать себя ложными надеждами.
Во Франкфурте жила на нашей улице одна вдова. Все полагали ее вдовой, ибо муж ее был наемником и пропал во время крестьянской войны. Сама же она считала себя женой и того, кто по незнанию или оплошности заговаривал об этом, уверяла, что муж к ней вернется. Когда именно — это у нее менялось, в зависимости от погоды и расположения духа. То она покупала в лавке кружева и ленты, уверяя всех, что едва успеет дошить новое платье к приезду дорогого Михеля, а то бродила унылая и плакалась, что муж приедет не ранее чем через полгода, и сердце ее изболится за это время. Такой я видала ее в моем детстве, такой она была, когда я покинула город. Во всем остальном бедняжка казалась здравой, без признака помешательства. Я не хотела уподобиться этой женщине. Если Кристоф жив, я дождусь его. Пока его нет, я буду жить для нашего сына.
Я снова поднялась в библиотеку и сказала себе: взгляни, Мария, все твои девичьи желания исполняются. Ты хотела стать свободной от хозяйственных трудов — и стала, хотела разузнать о родных — разузнала, стремилась к учености — перед тобой прекраснейшее собрание книг. Почему же ты сидишь, как старая баба, над шитьем? Чего боишься? Не того ли, что подлинная ученость окажется не по силам?!
Сперва я думала о том, чтобы продолжить изучение медицины, но после оставила эту мысль. Учиться следует, имея перед собой цель; цель студента-медика — стать врачом. Дядюшкин дар я отвергла, женщине врачом никогда не стать, а повивальные бабки тоже меня не примут за свою. К тому же еще Гиппократ был безжалостен к тем, кто поздно начал обучение медицине, — и будь я мужчиной, не в конце первой трети жизни следует обращаться к этому искусству. Писать же трактаты на основании чужих трактатов после книг Парацельса и знакомства с одним из его последователей у меня не было охоты. Я решила заняться астрономией, но открыв Региомонтана, поняла, что это прежде всего означает заняться математикой.