Наследники исполина
Шрифт:
Като пожала плечами.
— Хорошо, пойду. Только переобуюсь.
Дорогой ее никто не задержал. Слуги покойной императрицы жили в левом крыле дворца, выходившем на Зеленый мост. Карабкаться пришлось чуть не под самую крышу. Здесь на третьем этаже в небольшой, но светлой коморке отходила Анна Дмитриевна. Еще с лестницы были слышны ее громкие стенания. Вопли перемежались хрипами и самой отборной бранью. Точно за стеной умирала не тихая горничная, а извозчик или капрал. Голос у Аннушки тоже был какой-то странный: ни то прокуренный, как у шкипера, ни то простуженный.
Като перекрестилась и толкнула дверь.
— Слава Богу, вы пришли! — Воскликнул Дубянский, шагнув к молодой императрице. — Спаси и сохрани! — Он немедленно осенил ее широким крестом. — Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Его рука поминутно кропила умирающую святой водой. Однако ей от этого вряд ли становилось лучше. Трое крепких семинаристов держали Аннушку за руки, за ноги, и за голову, а та извивалась на смятой разметанной постели так, что то один, то другой юноша время от времени отлетали в сторону. При этом умирающая натужно стонала и изрыгала каскады проклятий. Като удивило, что звуки исходят не изо рта несчастной, а из ее живота.
— Это одержимость. — Обратился к молодой императрице Дубянский. — Не подходите близко. Она умоляла вас позвать, но боюсь… — он развел руками, — разум ее совсем покинул.
Вместо ответа Екатерина подошла к кровати умирающей и с содроганием наклонилась над ней. С губ несчастной клочьями валила пена.
— Анна, вы слышите меня? — Голос у императрицы оказался на удивление твердым. — Я пришла, и я буду разговаривать с вами, если вы прекратите бесноваться.
Горничная разразилась диким хохотом, еще раз изогнулась, при чем державшие ее семинаристы стукнулись лбами, по телу Дмитриевны волной прошла дрожь, и бедная женщина с трудом разлепила глаза.
— Вы пришли! — Выдохнула она искусанными губами. — Голубка безвинная! К одру лукавой рабы и погубительницы своей! Ой, лихо мне, лихо! Ой, тошно! Земля не носит, а небо не берет! — Ее голова запрокинулась за подушку, изо рта вновь повалила пена.
Один из оправившихся семинаристов подскочил к больной с кружкой и полотенцем. Анна глотнула воды, а салфетку с вышитыми на ней крестами оттолкнула, точно та была горячая. Только тут Екатерина обратила внимание, что на стенах комнаты нет ни одной иконы.
— Ты ж не ведаешь, горемычная, — снова запричитала горничная, — Кто тебя, как березку, под корень подсек. Кто жизнь твою загубил. Кто остуду меж тебя и мужа положил. Кто чрево тебе затворил на девять лет, а ему семя сгустил да силы отнял…
— Вы наговариваете на себя, — побелевшими губами прошептала Екатерина, уже поняв, куда клонит умирающая. — Это невозможно.
— Невозможно? — Аннушка зашлась кашлем. Ржавая мокрота испачкала ей одеяло. — Иди-ка глянь в моем сундуке на дне, под чистыми рубахами, что лежит?
Екатерина невольно повернула голову к сундуку, но Дубянский остановил ее жестом. Он приказал одному из семинаристов открыть крышку. Юноша не без опаски взялся за дело. Замок со скипом поддался. Неловкие мужские руки стали рыться в убогом скарбе. Два сарафана, сороки, турецкие платки, денежный ящик. Вот, наконец, и рубашки.
Юноша вскрикнул и отскочил в сторону, явно не желая больше прикасаться к вещам. Като поднялась и сама наклонилась над разверстой пастью сундука. Со дна пахло пылью и табаком, которым пересыпали тряпки от моли. Екатерина не сразу разглядело предметы, напугавшие семинариста. То, что она увидела, вызвало у нее не столько испуг, сколько волну безотчетной гадливости. Две куколки величиной с мизинец, ловко сплетенные из волос. В каждой по три булавки с угольными головками, воткнутые соответственно в головы, сердца и животы.
Мгновение Екатерина смотрела на них, а потом зажала ладонью рот и опрометью бросилась из комнаты. Она остановилась только в коридоре, прислонилась спиной к стене, чувствуя, что ноги подгибаются. Ее била сильная дрожь. Она узнала эти волосы. Темно-каштановые, толстые, точно конские — ее. И светло-рыжие, тонкие, как пушок, их на куколку понадобилось очень много. Сомнений быть не могло: эти жалкие очесы принадлежали великому князю. Его побрили на лысо во время болезни оспой в 1745 году, а после у Петра стали расти жесткие редкие клочки на темени, и он очень коротко стригся под парик.
Като понадобилось минуты три, чтоб взять себя в руки. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, она направилась обратно в комнату умирающей.
Довольная произведенным впечатлением Аннушка сидела на кровати и строила священнику рожи.
— Убирайся, — сказала она Дубянскому. — Ты мне не поможешь. И щенков своих уведи, смотреть на их подрясники паскудно. — Горничная повернулась к Екатерине. — Перед ней исповедоваться буду. Ибо она суть ангел. А вы — стая волков, зубами клацающих.
— Я не уйду, — твердо сказал Дубянский.
Но императрица остановила его жестом.
— Святой отец, оставьте нас. — ее тон был мягок, но не допускал возражений. — Эта женщина все равно не сможет причинить мне больше зла, чем уже причинила.
— Понимает. — довольно хмыкнула Аннушка. — Ну садись, умница-разумница, садись, свет мой ясный. Все тебе расскажу. А как жить с этим будешь, не моя забота.
Екатерина с каменным лицом опустилась на край табурета. Священник отступил к двери, сделав семинаристам знак покинуть комнату. Не обращая на него больше внимания, Анна Дмитриевна начала:
— Мое слово крепкое. И дело мое крепче некуда. Что я наколдую, того никто отколдовать не может. Как я есть седьмая дочь седьмой дочери, и у нас в роду сила передается от бабки к внучке с тех еще времен, когда над Почай рекой никто крестов не городил. — Она перевела дыхание и заговорила ровнее. — Как я стала вступать в возраст и потекла у меня по ногам сукровица, бабка свела меня ночью к старому колодцу и велела: «Брось горбушку в воду, дитятко». Я так и сделала. Стали ее лягушки кусать да рвать. А бабуся мне и говорит: «Как сейчас рвут этот хлеб нечистые твари, так станут на том свете твою душу черти на части рвать. Но за то даст нам отец наш на этом свете силу и власть над простыми людьми чудесить и всяческое богатство загребать». Я не испугалась и, как велела мне бабка, капнула еще в колодец три капли своей нечистой крови, отжав из ветошки, что между ног носила, и три капли чистой, проткнув гвоздем палец. С тех пор стала меня бабка учить, а как скончалась, я приняла ее силу и ажник согнуло меня до самой земли. Год не могла распрямиться, пока первого человека не извела. Сбросила купца с воза в реку: будто кони понесли. На коней страх нагнать — дело плевое, повой волком или волчий дух на ветер пусти. — Аннушка облизнула губы. — С тех пор все пошло, как по маслу. Стали ко мне люди за всякой мелочевкой бегать. Кому мужика присушить, кому ребенка выкинуть. У кого скотина не доится… Только мне все мало казалось. Не по руке дело. Силу чую, а приложить ее некуда!