Наследники
Шрифт:
Сказав это, он резко, рывком закрыл папку и отодвинул ее от себя, словно в ней была причина всего, что произошло.
Министр улыбнулся:
— Нервы, нервы, Владислав Николаевич, успокойте. Тогда и голова кружиться перестанет. Она у вас не плохая, знаем.
Когда министр со своей группой уехал, Данилин хмуро спросил:
— Слушайте, Быстров, раз вы знали, что там, наверху, по «Химстрою» появились другие задумки, что же вы мне не сказали об этом раньше? Все было бы гораздо проще. Я, конечно, и сейчас не согласен со всем этим, но в то же время не настолько глуп, чтобы лезть на рожон. Но вы-то, вы-то ортодоксом себя выказали, пели же, оказывается, с чужого голоса? А я все ломал голову, почему так смело идет на абордаж наш парторг?
Быстров понимал состояние Данилина, чувствовал, как клокочет в нем досада. От нее и шли эти слова. Без обиды Алексей проговорил:
— Владислав Николаевич, вы сами знаете, что говорите ерунду. Рассудку вопреки, наперекор стихиям… — И, помолчав немного, озабоченно, деловито предложил: — Давайте завтра людей соберем, начальников участков, прорабов, бригадиров.
Данилин нетерпеливо прервал:
— Ну как же, обязательно, вы без этого не можете. Посоветоваться, посовещаться, мобилизоваться. А разрешите вас спросить: что случилось? Что произошло? Новые сроки? Новый график? Пусть они мне сначала дадут все, что обещали. Все, до последнего чертежа, до последнего болта и гайки. Тогда я посмотрю и подумаю. Увидим, чем товарищ министр подкрепит свои руководящие указания.
А Быстров, будто не услышав этой тирады, продолжал свое:
— Я думаю, обязательно людей надо собрать. Дело нешуточное.
Данилин поднял в вялом приветствии руку.
— Ладно, давай по домам. Подумаем завтра. Утро вечера мудренее.
Глава IX. Вечером в Лебяжьем
Так уж повелось с первых дней: как бы ни были заняты ребята, как бы поздно ни приехали они в Лебяжье, а в «Прометей» заглянут обязательно. Пошутить, посмеяться, потанцевать, увидеться с другом, спеть песню. Иногда, особенно по субботам, эти «вечерние посиделки» кончались поздно-поздно, когда весь поселок — палатки, клуб, дорожки, лодочная станция — начинал розоветь от утреннего рассвета.
Любил эти вечера и Быстров. Не часто ему удавалось выбраться в Лебяжье, но если приезжал, то задерживался здесь допоздна. То в одну палатку заглянет, то в другую, в одной посидит полчаса да в другой столько же. А у «Прометея» уж собралось полпоселка, знают, что парторг в Лебяжьем и сейчас придет сюда. С появлением Быстрова начинался длинный оживленный разговор — вечер вопросов и ответов, как окрестили его ребята. И о чем только не спрашивали они парторга: как обстоит дело с проблемой «летающих блюдец и тарелок»; будут ли на Московском кинофестивале Софи Лорен и Марина Влади; что слышно о расследовании прокурора Гаррисона? Алексей объяснял, что знал, включал в разговор знакомых ему ребят, а если даже после общих усилий ответить на тот или иной вопрос не удавалось, вытаскивал записную книжку. В ней появлялась короткая пометка, и завтра парткабинет стройки получал задание: то узнать, на какую глубину в последний раз опустился Жак-Ив Кусто, то какова судьба поисков янтарной комнаты, что фашисты увезли из Екатерининского дворца, то разыскать более точные данные о легендарных богатствах низама княжества Хайдарабад…
Рано или поздно беседа переходила на местные темы, на дела стройки. И это была уже не беседа, а скорее летучее производственное совещание. Одни нещадно ругали начальника снабжения Богдашкина за плохое обеспечение бригад материалами, другие сетовали на то, что «старикам», то есть кадровым бригадам, «с жирком» закрывают наряды, третьи возмущались работой механизаторов — часто приходится из-за них простаивать. Из-за транспорта тоже. И опять Быстрову приходилось вытаскивать записную книжку.
Сегодня, в самый разгар такого производственного диспута, раздался вдруг возмущенный голос Аркадия Удальцова:
— Ребята, ну что это за мода у нас появилась: как Алексей Федорович в поселок, так мы его атакуем производственными дрязгами? Предлагаю прекратить. Придет завтра на участки, и все выясните.
— Да, доберешься до него на участке. Окружат прорабы, бригадиры, не до нас.
Но Аркадий не унимался:
— Ну так вот что, товарищи. Если не прекратите мучить парторга своими бригадными неурядицами, через пять минут здесь погаснет свет.
Быстров рассмеялся вместе со всеми и успокоил ребят:
— Ничего, продолжайте. Страниц в моем блокноте еще много.
Но то ли все-таки из-за Аркадия, то ли потому, что все главное было уже сказано, разговор принял другое направление.
Сегодня многие смотрели по телевидению выступления московских поэтов. Костя Зайкин сокрушенно пожаловался:
— Черт его знает. Может, я глуп, ребята, но многие стихи, честное слово, не понял.
Кто-то из ребят с ехидцей тут же ответил:
— В излишних умственных способностях тебя, конечно, не заподозришь. Это факт общеизвестный. Но что касается некоторых сегодняшних шедевров, можешь быть спокоен — не понял их не только ты.
Костя, не обратив внимания на колкость, продолжал:
— Помните, один мрачный лохматый парень, вроде нашего Хомякова, прочитал: иссиня-черные линии, спиралью вилась пурга, цвели вызывающе лилии и пахли асфальтом луга… Каково?
— А почему это вас удивляет? Поэт так видит жизнь, такое у него художественное восприятие окружающего мира. Не обязан же он писать о том, что дважды два — четыре. Это и без него все знают. — Удальцов говорил без тени улыбки, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
Зайкин нетерпеливо махнул рукой:
— Неужели весь этот набор слов ты принимаешь за поэзию?
— Я не знаток поэзии, но мне выступления понравились. Все от сердца, искренне.
Горячо заговорила Катя Завьялова:
— Там одна девушка читала. Чудесные стихи.
В настоящем грядущим живешь
Налегке, как на временной даче.
Все о чем-то мечтаешь и ждешь,
Веришь: в будущем будет иначе.
Только время так долго не ждет.
Всем известно, что жизнь быстротечна.
И грядущее тоже пройдет,
Лишь одно ожидание вечно…
Зайкин с усмешкой заметил:
— Смотрите, даже наизусть запомнила. Ладно, тебе, Катя, эту восторженность мы, так и быть, простим. Из уважения к романтической, мечтательной натуре.
Катя сердито ответила:
— Моя натура тебя, товарищ Зайкин, между прочим, совершенно не касается. А стихи… так их надо слушать, не загибая пальцы, — это, мол, хорошо, это средне, это плохо. Сердцем их надо слушать, сердцем. А у некоторых, скажем прямо, так не получается.