Наследство последнего императора
Шрифт:
– Мир!.. – передернул плечами Кобылинский. – Разве это мир? Самая позорная капитуляция за всю историю России! А знаете ли, как народ называет брестский мир?
– Как же, интересно бы узнать?
– «Похабный мир».
Яковлев как-то странно посмотрел на полковника.
– Тогда, Евгений Степанович, по вашим же словам выходит, что народ, называя так брестский мир, всецело поддерживает Ленина!
– Позвольте узнать, отчего же вы так думаете? – удивился полковник.
– Дело в том, – пояснил Яковлев, – что первым, кто назвал договор с немцами «похабным», был именно Ленин.
– Зачем же было подписывать? – хмыкнул Кобылинский.
– А чем прикажете воевать, Евгений Степанович? Армию Временное правительство уничтожило. Ведь не по приказу Ленина русские солдаты стали отказываться стрелять в немцев, а немцы в русских. И эти братания с обеих сторон фронта – они начались еще в шестнадцатом… Кстати, напомню ход событий в Бресте. Переговоры с немцами вели Троцкий и Альфред Иоффе. И, как сообщал газетам австрийский дипломат Черни, который тоже участвовал в переговорах, оба большевика, очевидно, забыли, зачем приехали в Брест: оба немедленно превратили переговоры в митинг. Два дня подряд с утра до вечера произносили пропагандистские речи, не давая немцам произнести хоть слово. На третий день Троцкий заявил: «Ни мира, ни войны! Договор не подпишем и армию распускаем». Немцы должны быть благодарны Троцкому до гробовой доски. Кто бы им еще сделал такой подарок – распустить армию во время войны! Дальше вы знаете: немцы, не встречая сопротивления, одним прыжком захватили западные территории России, оккупировали Украину, Белоруссию, нанесли остаткам российской армии сокрушительный удар на псковском направлении. До Петрограда им оставалось девять часов по железной дороге. Естественно, на вторых переговорах их условия стали намного жестче. Могли они быть другими? Прошу, скажите: могут быть мягкими подобные требования в подобных условиях? Когда у одной стороны армия есть, а у другой нет?
– Ответ, наверное, очевиден, – нехотя согласился Кобылинский.
– Тем не менее, Ленин уверен, что мы разорвем брестский мир уже в этом году. Сейчас нужна хоть небольшая передышка, чтобы создать новую армию – истинно народную.
– Хотелось бы верить, – с сомнением произнес Кобылинский, – но не получается. Боюсь, вы несколько обольщаетесь! Сторонники у вас, безусловно, есть – в Петрограде, в Москве, может быть, еще в нескольких крупных городах по ту сторону Урала. Но здесь?.. В краю зажиточного крестьянства? Зачем им советская власть? За что им кровь проливать? У них все есть и без совдепов!
– Глубокое заблуждение, – возразил Яковлев. – Земли, пригодной для обработки в умеренных широтах в Сибири мало. Расслоение среди крестьян здесь, действительно, меньшее, чем в европейской части. Но оно все равно огромно и невыносимо. Вы эти места не знаете, а я прожил тут немало. Положение рабочих большей частью хуже скотского. Условия работы и жизни на большинстве сибирских фабрик не изменились со времен первых Демидовых и Строгановых. Они просто адские! И нам нет особой необходимости агитировать за советскую власть. Вместо нас это сделает Добровольческая армия Корнилова и его союзники.
– Каким же образом? – усмехнулся Кобылинский.
– Будут восстанавливать старые порядки. Отбирать и возвращать землю крестьянским мироедам и помещикам. Будут коллективные порки. Массовые казни. Как, по-вашему, к кому пойдет народ за защитой?
И все же ему не удалось поколебать скепсис Кобылинского.
– Мне приходилось слышать и о других настроениях – тоже обоснованных, – он испытывающе посмотрел на Яковлева. – Они сводятся к тому, что Сибирь непременно отпадет от России и станет самостоятельным государством.
– Совершенно верно, Евгений Степанович, вы правы, – заявил Яковлев.
– Отпадет?
– Правы в том, что такие мнения, действительно, есть. Мне тоже приходится чуть ли не каждый день выслушивать подобные сказки. Даже надоело, признаться. Но разговоры эти определенно не на пустом месте возникают. Господин Колчак, например, намеревается создать здесь своего рода «Новый Сион» или «Новый Израиль», если пользоваться терминологией Библии… Может быть, у него и получится. Но очень не надолго. Если Россия без Сибири еще жить сможет, – плохо, но сможет, то Сибири, а значит, и русским, находящимся здесь, без России – никак.
Кобылинский деликатно кашлянул.
– Вы ведь тоже русский человек, Василий Васильевич, не так ли?
Яковлев кивнул:
– Да. Что-то вызвало у вас сомнение? – спросил он.
Кобылинский смутился.
– Прошу простить меня и понять правильно. Я не хотел бы, чтобы вы мои слова восприняли как знак неуважения к вам или как отсутствие воспитания. Это совсем не так! Я совсем о другом. Вот вы, Василий Васильевич, употребили удивительные слова: Колчак может создать «новый Израиль». А разве эти самые… «товарищи», – ваши коллеги-большевики – уже не создали для себя таковой на европейской части России? И здесь разве не ухватились строить его? Именно «Новый Израиль» – только в прямом смысле этих слов! Кто у вас главный в Москве? Кто сделал революцию, а теперь засел в Кремле? Ее возглавил Троцкий-Броштейн. Он – отец переворота 25 октября. Он сыграл тогда главную роль, – об этом я прочитал в ваших же большевистских газетах. Ваш Ленин именно так о Троцком и пишет. А с Троцким – Зиновьев-Апфельбаум, Каменев-Розенфельд, Свердлов, Дзержинский, Нахамкес, Нахимсон, Иоффе, Губельман и еще много-много таких же… Правда, где-то там сбоку Ульянов-Ленин мелькает, да ведь и он, говорят, картавит, как самый настоящий Рабинович! Кто возглавляет тайную полицию в Петрограде? Урицкий! Кто управляет юстицией? Ею управляет в высшей степени «народный» комиссар Штейнберг! Кто ведает самым большим богатством России – ее землей? Еще более «народный» комиссар Яковлев! Знаю, что не вы, знаю!.. Кто-то может подумать, что он, по крайней мере, – ваш однофамилец. Но ведь настоящая фамилия его Эпштейн! И сколько их прячется за русскими фамилиями? Что можно ожидать от Эпштейна русскому крестьянству? Там, в вашем совнаркоме, по-моему, и ни одного русского-то нет, сплошь – тот «народец»! Уж простите меня за резкость!.. Я готов дать вам любую сатисфакцию, какую потребуете.
Комиссар Яковлев ничего не потребовал.
– Не волнуйтесь, Евгений Степанович, – успокоил он полковника. – Я не в Смольном институте благородных девиц воспитывался. И с удовольствием продолжил бы нашу беседу. Тем более что вы коснулись весьма замечательного и сложного момента. Этот, как вы изволили выразиться, «народец» сыграл свою весьма серьезную роль в революции. И среди них масса честных, искренних и бескорыстных людей, для которых нет ни евреев, ни русских. Есть трудящиеся, и есть их угнетатели. В свою очередь, я искренне убежден, что в советской России навсегда исчезнет еврейский вопрос, как, впрочем, и русский, когда будет покончено с главным злом – с эксплуатацией человека. Когда труд станет свободным, образование доступным, а старость трудящегося человека – надежно обеспеченной. Когда граждане новой России люди будут работать не на Рубинштейна, Рябушинского или Иоллоса, а на себя. И тем самым на общество в целом. Ежели у всех граждан советской России будут равные возможности, то какая разница, какой вы национальности? Закон не даст никому преимуществ, но всем даст равные возможности. Такое государство мы и хотим построить. Ради такого дела и стоит жить.
Кобылинский скептически покачал головой.
– Вы всерьез полагаете, что они теперь, когда прорвались во власть, позволят русским и другим коренным народам России иметь такие же права, какие они предусмотрели исключительно для себя? Равные возможности!.. Вы, очевидно, не марксист, Василий Васильевич, а самый настоящий идеалист – уж не обессудьте. Вы плохо их знаете. А мне довелось их наблюдать, и не где-нибудь, а на фронте, – сначала японском, потом на германском. Именно этот «народец» дал больше всего трусов и дезертиров.
– Значит, вам, как минимум, не повезло, – усмехнулся Яковлев. – У меня другой опыт на этот счет – противоположный. Еврейский солдат способен быть таким же стойким и самоотверженным, как и русский солдат.
– А декрет о «самой угнетенной нации»? – вкрадчиво спросил Кобылинский.
Ему показалось, что по лицу комиссара скользнула тень смущения.
– Сейчас, – сказал Яковлев, – я бы не хотел касаться этого декрета… О нем немало говорят, но его мало кто видел. И если он действительно таков, как о нем говорят, думаю, существовать ему недолго.