Наследство последнего императора
Шрифт:
23. ДЕТИ. ИЗ ТОБОЛЬСКА В ЕКАТЕРИНБУРГ
Тобольск, 24 апреля 1918 г.
Воистину Воскресе!
Моя хорошая Машка душка! Ужас, как мы были рады получить вести, делились впечатлениями! Извиняюсь, что пишу криво на бумаге, но это просто от глупости. Как вы все? Видишь, как всегда, слухов количество огромное, ну и понимаешь трудно и не знаешь, кому верить и бывает противно т. к. половину вздор. А другого нет, ну, и поэтому думаем верить. Кл. Мих. [137] приходит сидеть с маленьким. Алексей ужасно мил как мальчик и старается… Мы завтракаем с Алексеем по очереди и заставляем его есть, хотя бывают дни, когда он без понукания ест. Мысленно все время с вами, дорогими. Ужасно грустно и пусто, прямо не знаю, что такое. Крестильные кресты [138] , конечно, у нас, и получили от вас известие, вот Господь поможет и помогает.
137
Учительница.
138
Драгоценности.
Ужасно хорошо устроили иконостас к Пасхе, все в елке, как и полагается здесь, и цветы. Снимались мы, надеюсь, выйдет. Я продолжаю рисовать, говорят – не дурно, очень приятно. Качались на качелях, вот когда я падала, такое было замечательное падение!.. Да уж! Я столько раз вчера рассказывала сестрам, что им уже надоело. Но я могу еще массу раз рассказывать, хотя уже некому. Вообще мне вагон вещей рассказать вам и тебе. Мой Джимми проснулся и кашляет, поэтому сидит дома, шлет поклоны. Вот была погода! Прямо кричать можно было от приятности. Я больше всех загорела, как ни странно, прямо арррапка! А эти дни скучные и некрасивые, холодно, и мы сегодня утром померзли, хотя домой, конечно, не шли… Очень извиняюсь, забыла Вас Всех моих любимых поздравить с праздниками, целую не три, а массу раз Всех. Все тебя, душка, очень благодарят за письмо.
У нас тоже были манифестации, ну и вот – слабо.
Сидим сейчас как всегда вместе, не достает тебя в комнате… Конечно, извиняюсь, что такое нескладное письмо. Понимаешь, мысли несутся, а я могу все написать и кидаюсь на что в башку влезет. Скоро пойдем гулять, лето еще не настало и ничего не распустилось, очень что-то копается.
Так хочется вас увидеть, знаешь – грустно! Уходила гулять, ну вот и вернулась. Скучно и ходить не выходит, качались. Солнце вышло, но холодно и рука едва пишет.
Милые и дорогие, как Вас жалеем! Верим, что Господь поможет – своим!!! Не умею и не могу сказать, что хочу, но вы поймете, надеюсь.
Приветы передали в точности, и Вам большое спасибо и тоже самое. Как тут приятно, все время благословляют почти во всех церквах, очень уютно получается.
Вчера мы ходили смотреть свиней маленьких. В нашем садике грязь, но сейчас подмерзло. Так скучно, от Кати нет известий ужас как давно. Вот был смех с дороги. Это надо будет лично рассказывать и посмеяться. Только что пили чай. Алексей с нами и мы столько сожрали Пасхи, что собираюсь лопнуть.
Когда мы поем между собой, то плохо выходит, т. к. нужен четвертый голос, а тебя нет, и мы по этому поводу острим ужасно. Ужасно слабже, но есть и смешные анекдоты. По вечерам сидим, вчера гадали по книгам. Тебя и вас поцеловать и многое т. п. не буду распространяться, а Вы поймете.
Ну, кажется, достаточно глупостей написала. Сейчас еще буду писать, а потом почитаю, приятно, что есть свободное время.
Пока до свидания. Всех благ желаю Вам, счастья и всего хорошего, постоянно молимся за Вас и думаем, помоги Господи. Христос с Вами, золотыми. Обнимаю очень крепко всех… и целую!» [139]
139
Сохранены особенности орфографии письма великой княжны Анастасии.
Поставив точку, Анастасия сложила письмо вчетверо, вложила его в конверт и, лизнув клеевую полоску, запечатала. Лизнула и марку и налепила ее, как положено, в правый верхний угол. Марка была маленькая, с тускло напечатанным рисунком развернутого красного знамени, на котором написано белыми большими буквами «Р.С.Ф.С.Р.» Цена обозначена не была.
Она подумала и написала адрес: «Екатеринбург, Уральский облисполком для Романовой Марии Николаевны от Романовой Анастасии Николаевны из Тобольского Дома свободы». Так посоветовал направлять письма отец, приславший сразу по прибытию в Екатеринбург коротенькую записку, заверяя, что это самый надежный путь. Пока заверения не подтвердились: Анастасия отправила уже два письма, но ответов не было, впрочем, вряд ли и могли быть, потому что прошло только шесть дней.
Потом она долго смотрела в окно, на голые ветки деревьев. Кое-где ветки были окутаны зеленоватой дымкой – распускались почки. Весна такая же здесь, как и дома в Петрограде или в Царском. Дорога была черной и раскисшей, через нее перебиралась толстая дымчатая кошка из дома напротив. Она тяжело перепрыгивала через лужи и после каждого прыжка останавливалась и брезгливо отряхивала лапы. Вдруг остановилась, ощетинилась, зашипела, раздула хвост трубой, развернулась и помчалась обратно, не разбирая дороги. Из подворотни «Дома свободы» выскочил Джой, спаниель Алексея, и помчался за своим извечным врагом. Анастасия знала, что он никакого вреда кошке принести не мог – у спаниелей челюсти устроены так, чтобы они могли только приносить хозяину дичь в целости и сохранности, не повредив. Но кошка об этом, вероятно, не знала и предпочла забраться на первое же дерево. Там она устроилась на толстом суку и принялась спокойно и обстоятельно чистить свою дорогую шубку, которая немножко испачкалась во время бегства. Простачок Джой бегал вокруг дерева, лаял до захлеба и все пытался подпрыгнуть повыше, но у него ничего не получалось, потому что Джой за последнее время невероятно разжирел. Алексей жаловался, что пес стал шляться по помойкам и жрать там все подряд. Никто в округе спаниеля не трогал, даже мальчишки: все знали – это «царская собака», значит, вечно голодная. Всем также давно было известно, что Романовы сильно нуждаются – опять задолжали всем, кто был способен был дать взаймы. Анастасия как-то подслушала, как повар Харитонов и генерал-адъютант Долгоруков говорили родителям: «Больше нигде в долг не дают. В мясной лавке тоже сказали, в последний раз отпускают».
Отец предложил тайком продать что-нибудь из драгоценностей, но Валя Долгоруков замахал руками: «Ни в коем случае, ваше величество! Это опасно. Тут стоит только начать. Таких ювелиров и покупателей, как в Петрограде, здесь нет, значит, справедливой цены никто не даст. К тому же совдепы запретили торговлю драгоценностями. Нужно отдавать властям за бесценок. Все равно, что даром. Это не выход». Но отец настаивал, мать тоже его поддержала, и тут вмешалась Демидова. Она высказалась, как всегда, точно и резко: «Государыня! Как только пойдет слух, что вы готовы с чем-то дорогим расстаться, вас просто начнут грабить. Вот у меня есть свободных четыреста рублей. Пусть Иван Михайлович сходит в лавку».
– Никогда! – вскричала мать. – Никогда! Я не могу взять ваши теньги, Анюточка! Это ваш святой заработок! Мы и так задолжали прислуге, повару – всем! Нет, не могу! Надо что-то продать.
– Ваше величество, – возразила Демидова. – Мы здесь в одной лодке, все равно как у Ноя. И если вы запрещаете мне предложить вам – взаймы, конечно! – деньги только потому, что они от прислуги, то я вам скажу так: вы меня очень обидите, если откажете!
Мать расплакалась, обняла Демидову и говорила сквозь слезы:
– Нюта, Нюточка милая! Доброе русское сердце! Дитя мое… Ну, как же я могу думать вас обидеть. Это просто невозможно! Вы же мне родная!..
– Вот и хорошо! – удовлетворенно сказала Анна Стефановна, поцеловала матери руку и сказала повару: – Пойдемте, Иван Михайлович. – И уходя, добавила: – Бог нас не оставит. Чем-нибудь да поможет.
И, правда, через два дня от Аннушки Вырубовой человек привез сорок пять тысяч рублей. Рассчитались по долгам, даже две тысячи дали полковнику Кобылинскому для солдат – это еще до приезда комиссара Яковлева. Строили планы: у Марии совсем прохудились ботинки, Анастасия в свои уже не влезала – нога выросла за зиму на два размера, хоть плачь! Но тут приехал комиссар Яковлев и забрал родителей и Машку, и стало очень тоскливо.