Наследство последнего императора
Шрифт:
– Ну, если бы речь шла об одном-двух солдатах… – согласился Николай. – Или даже о тысяче – тут ты прав. Неграмотный солдат всегда хуже, а, может быть, и опаснее. Но весь народ… Грамотный народ не будет терпеть над собой малограмотное или неумное правительство. Да и вообще никакого правителя терпеть не будет. Ему захочется больше, нежели ходить за сохой, потом за бороной, потом молотить, веять, снова сеять и постоянно думать о податях и недоимках и бояться пуще Змея Горыныча исправника или урядника… Потому желательно держать его в темноте. Дабы в темноте корона и скипетр сияли для него ярче.
– Не прав был Константин Петрович, – неожиданно возразил Алексей. – Мне Петр Васильевич говорил другое: если ученье – свет, то тягу человека к свету удержать или уничтожить невозможно. И приходит время для любого народа, когда он не пожелает больше жить в темноте. А что ты сам по этому поводу думаешь?
– Я не знаю, – честно признался сыну Николай. – Вернее, поначалу мне казалось, что Победоносцев прав. И что мой отец, твой дедушка император Александр III правильно сделал, что запретил подлому народу – то есть из простых сословий учиться в университетах. Реальное или коммерческое училище – вот предел для русского человека, для кухаркиных детей. Зачем им Гегель или Адам Смит или даже Карамзин? А потом уже не было у меня возможности подумать об этом обстоятельно. И, наверное, – совсем тихо и с глубоко затаенным чувством вины произнес он, – это тоже одна из причин того, что мы с тобой находимся здесь.
Они несколько минут слушали шелестенье мелкого дождя, который постепенно перешел в водяную пыль и носился в воздухе неслышно. Алексей наклонился, сорвал длинную травинку и, покусывая ее сладкий конец, задумался. Потом произнес совсем не детским тоном:
– Все-таки мне до сих пор непонятно: когда и где была сделана главная ошибка? И можно ли было ее вовремя предусмотреть? Вот уже неделимой России нет – разрезана. Это можно когда-нибудь поправить?
Николай ответил не сразу: он вдруг с огромным удивлением отметил, что сын за этот год сильно вырос, вернее, повзрослел – настолько, что разговоры с ним в последнее время стали для Николая серьезной умственной работой. И она требует гораздо больше усилий, нежели разговоры на подобные темы с великими князьями, с министрами и советниками и даже с Сандро, которого Николай считал самым умным из всех Романовых.
– Знаешь ли, я тебе скажу так, сын мой Алексей… Ошибка моя главная в том, что я, будучи в твоем возрасте, не задавал себе вопросов, какие задаешь себе и мне ты. Их для меня вообще не существовало. Я ведь не готовился царствовать.
– Но и дедушка тоже не готовился царствовать! – возразил Алексей. – И образование у него было похуже твоего. Однако же говорят, что его царствование было самым плодотворным и самым мирным в прошлом веке – образец процветания!
Николай хмыкнул.
– Кто же это тебе сказал? Уж не граф ли Витте? Или ты где-нибудь прочел?
– Жилик говорил, – ответил Алексей.
– Мсье Жильяр – хороший человек и неплохой учитель французского, – заметил Николай. – Но он – иностранец, родился и воспитывался в Швейцарии. Он не может знать, а еще важнее – понимать Россию как русский человек. И его мнение о наших русских делах далеко еще не резон… Твой дедушка сделал много хорошего – это этак. Например, отобрал в имперскую собственность все частные железные дороги, потому что понимал: при наших огромных пространствах железная дорога – огромной силы скрепляющий элемент. Она не может находиться в руках Иоллосов, Поляковых и Рубинштейнов, как было до того. Дедушка заложил основы процветания промышленности и то, что мы имеем сейчас…
– Имели, – вставил Алексей.
– Не перебивай! – строго сказал отец. – Отвратительная у тебя появилась привычка. Отбиваешь желание общаться с тобой, потому что непонятно: ты истину ищешь или желаешь слушать себя, самого любимого…
– Я постараюсь, – искренне пообещал Алексей.
Николай усмехнулся.
– Верю, – сказал он. – Потому что заметил за тобой: при массе твоих отрицательных качеств, есть у тебя, среди прочих, одно положительное – такое, которое уравновешивает многие отрицательные… Мне показалось, что если ты даешь слово, то непременно его держишь. Или, как минимум, стараешься сдержать.
Алексей покраснел и даже слегка заволновался: его очень редко хвалили. Льстить – льстили, а справедливых похвал он слышал мало.
– Вполне допускаю, – продолжил отец, – что имеется масса случаев, когда ты слово даешь и не выполняешь. Но мне они пока не известны, и поэтому подчеркиваю: это очень хорошее качество, может быть, даже в человеке самое лучшее. Имей в виду и запомни навсегда: это нормальное качество нормального человека, и кичиться тут нечем. Так должно быть. Так вот… Успехи в развитии промышленности, которые имели место перед войной, были заложены твоим дедом. Можно перечислять еще много хорошего, что видят в государе Александре Миротворце иностранцы. Но они – все-таки иностранцы. И как бы ни признавались в любви к России, их любовь, за крайне редкими, единичными исключениями, всегда носит коммерческий характер. Есть для иностранца выгода – он любит Россию. Нет выгоды – не любит. Точно так, как человек может любить или не любить свой счет в банке.
Крайнее удивление выразилось на лице Алексея, и Николай понял, что сейчас сын спросит: «Тогда почему же мне в воспитатели назначили иностранца, а не русского? У тебя ведь был Победоносцев!» И он не знал, что ответить, но, к счастью, разговор их был прерван.
С пулеметной вышки у ворот спустился по лесенке солдат и, оглянувшись по сторонам, быстро пошел прямо к Николаю и Алексею. Когда он поравнялся с ними, рука Николая машинально дернулась к козырьку, но он успел ее сдержать, хотя это был действительно солдат, а не рабочий, из которых состояло большинство охраны. К удивлению Николая, солдат, снова быстро оглянувшись по сторонам, коротко, почти незаметно, козырнул в ответ и произнес шепотом, но вполне отчетливо:
– Здравия желаю, Ваше Величество и Ваше Высочество!
– Здравствуй, здравствуй, братец! – Николай был тронут до глубины души. – Прости, запамятовал, как звать тебя…
Солдат открыл было рот, но Николай его прервал:
– Погоди, хочу сам вспомнить! – он задумался на несколько секунд и радостно сказал: – Как же, Клещев Иван Николаев из Шадринска. Правильно?
– Так точно, Ваше Величество! – удивился Клещев.
Он сунул руку за пазуху, вытащил плоскую жестяную коробку и протянул ее Николаю.
– Велено вам передать.
– Что это? – недоуменно спросил Николай. – Кто велел?
– Комендант. Велел незаметно и вас просить, чтобы вы, Ваше Величество, никому не сказывали, откуда.
Николай и Алексей переглянулись и, изумленно уставились на Клещева.
– Постой, братец, – наконец сказал Николай. – Ничего не понимаю. Кто передал? Что это?
– Наш. Комендант дома особого назначения Авдеев Александр Дмитриев просил дать незаметно, и чтобы вы никому не говорили, – повторил солдат.