Наследство последнего императора
Шрифт:
– Было бы вполне уместно именно здесь разместить фонд имени великой княгини, – сказала Куликовская-Романова. – Я недавно была во дворце. Сейчас там расположился какой-то бизнес-центр, который сдает в помещения субаренду двум десяткам разных фирм одновременно. Полагаю, что одна небольшая комнатка могла бы там найтись.
Пор мере того, как она излагала свою просьбу, лицо Собчака все больше вытягивалось, от сочувствия он едва не плакал. Но отказал сразу же.
– А знаете ли вы, сколько там стоит квадратный метр аренды? – спросил он. – Уверен, что не знаете. Вы гражданка чужого государства, иностранка. И хотя Канада мне очень нравится – я даже песню выучил про Канаду, когда был студентом, о том, что над Канадой небо синее. Так вот за один метр арендатор обязан платить… – он подумал. – Сейчас не помню, сколько, но знаю, что очень много. Ваш фонд через неделю разорится.
Куликовская-Романова сначала опешила.
– Но, мистер Собчак… Анатолий Александрович! Еще раз прошу обратить внимание: Ольгинский фонд – благотворительная организация. Мы оказывает различную помощь гражданам Петербурга и больничным учреждениям безвозмездно. У него нет и не может быть прибыли. И я полагала, что могу рассчитывать на ваше понимание и помощь…
Собчак закивал:
– Конечно. Конечно! Вы полагали. И я тоже. Но ничем не могу помочь. Я не всесилен!
Что ж, очень хорошо. Она никогда, даже в еще более сложных ситуациях не падала духом. Она вообще не знала, что такое паника или унылое подчинение обстоятельствам. Напротив: неудачи и неприятности были для ее мощным стимулом, пробуждая новые силы. Для себя лично она давно сформулировала важный принцип: поражений не бывает – бывает лишь обратная связь…
14. КОМИССАР ЯКОВЛЕВ
– НЕТ, – сказала Новосильцева, – фамилия Стоянович мне ни о чем не говорит. Впервые слышу эту фамилию. И ни с каким Сашей не имела чести быть знакомой.
– Разумеется, – согласился комиссар. – И ни с каким Сашей… Откуда в Вологде или Череповце могут знать полковников Генерального штаба.
Он помолчал, помешивая ложечкой свой мутный розово-желтый чай. Зачерпнул ложку, поднес ее к тусклой настольной лампе с зеленым абажуром, долго рассматривал жидкость при свете и вылил обратно в стакан.
– Представляете, – со вздохом признался комиссар. – В каких только ситуациях проходит жизнь профессиональных революционеров! Привыкать приходится ко всему. В том числе и к отсутствию тепла, нормальной еды и чая. Я научился не кланяться под пулями в Порт-Артуре, не дрожать от холода в тюрьмах, куда меня время от времени помещал царь… Хотя, признаюсь, это было трудно. Но возможно. Обо мне писала царская печать – кое-что правдиво, но много и выдумок. Мне действительно приходилось участвовать в экспроприациях. Правда, накануне «экса», как это у нас называют, меня исключали из партии… Наша партия российских социал-демократов, большевиков, принципиально против террора, индивидуального насилия и экспроприаций. Но ни одна партия не может жить без денежных средств. Кому-то всегда приходится брать на себя грязную работу, а с ней и ответственность и обвинения… Но странное дело: вот эсеры ходят по локоть в крови – и к ним почему-то буржуазия претензий не имеет. А царская власть разве была менее преступна? Хотя, признаюсь вам откровенно, мне пришлось послужить и ей, в том числе и в весьма конфиденциальном качестве…
– Допрос начался? – осведомилась Новосильцева.
– Ну что вы, Евдокия Федоровна, какой еще допрос… Просто я очень устал, признаюсь… И, разговаривая с вами, а не с бандитом или саботажником, немного отдыхаю. Кроме того, уверен, вы наверняка хотите узнать, как это друг Саши Скоморохова и ваша единственная связь, единственная явка и, возможно, спасение, мог оказаться не просто революционером, не просто комиссаром, а еще и чекистом! Правда ведь? Интересно?
– Люблю сказки на ночь, – усмехнулась Новосильцева.
– Вот и хорошо. Рад, что могу доставить вам удовольствие… Кто бы сейчас подсчитал, сколь миллионов солдат и офицеров уложил Николай Романов только в эту войну? Я не говорю о преступной японской. А ведь в боях гибнут, как правило, лучшие – самые трудоспособные крестьяне, самые образованные и порядочные офицеры. Да вот еще и гражданские попадают под снаряды – художник Верещагин, например. Нужна была такая жертва романовскому молоху? А сколько еще Верещагиных погибло тогда и сейчас? Сколько чеховых, менделеевых, лобачевских не родилось и никогда уже не родится? А сколько их сейчас гибнет от холода и голода и сиротства?
– А сколько от ваших пулеметов в ваших застенках? – выкрикнула Новосильцева. – Не ваши ли палачи убили полковника Скоморохова, одного из лучших офицеров Генштаба, настоящего русского патриота? – она поздно осознала, что выдала себя, но сейчас ей было уже все равно.
– О Скоморохове мы поговорим позже… – спокойно ответил Яковлев. – Идет гражданская война. В нас так же стреляют, и мы вынуждены отвечать. Кроме того, – и это самое трагичное – по эту сторону баррикад сегодня эсеры, бундовцы и различные мелкие группы, которые проникли сейчас во все новые органы власти и часто не подчиняются ни своему непосредственному руководству, ни даже Совнаркому. А что вы хотите? Народный комиссар юстиции нового правительства – эсер Штейнберг. Но начальник ему не Ленин и даже не Троцкий, а Якоб Шифф, американский банкир.
– А кто у Ленина начальник теперь? Кайзер Вильгельм?
– Вы плохо информированы, Евдокия Федоровна. Или стали жертвой пропаганды. Ленин приехал совершить социалистическую революцию не для кайзера, а для трудового русского человека. Наша партия поставила своей целью не ликвидацию привилегий у какого-либо класса и присвоению их себе – как во времена Великой французской революции. Тогда буржуа захотелось стать дворянами. При этом один из вождей Дантон утверждал: «Мы должны начисто уничтожить дворян и духовенство не потому, что они преступники. А потому, что им нет места в будущей счастливой Франции»… Мы же считаем, что дворяне – в государственном, гражданском смысле – должны стать наравне с рабочими и крестьянами. Мы хотим справедливого переустройства общества. Мы хотим дать мальчику Филиппку из рассказа Льва Толстого не только букварь, но и учебник высшей математики.
Новосильцева молчала, слушая все эти странные слова, и чувствовала, что сейчас от тепла и от неожиданно возникшего спокойствия и даже уюта, которые вливал в нее голос комиссара, она вот-вот положит голову прямо на край комиссарского стола и уснет.
– Да, знаете, ко многому удалось привыкнуть, а вот к морковному чаю так и не привык, – вдруг по-детски беспомощно улыбнулся Яковлев. – Не поверите – два года уже мечтаю выпить стакан самого обычного, цейлонского из английской жестяной коробки от Елисеевых…
– Зачем же вы устроили переворот двадцать пятого? Пили бы сейчас цейлонский, – съязвила Новосильцева.
– Переворот невозможно устроить, если сама объективная реальность его не подготовила, – ответил комиссар. – Он, кстати, случился и потому также, что исчез и цейлонский, и англо-индийский чай. И простой хлеб тоже. И металл. И патроны. И молоко. И сахар, который исчез уже два года назад, хотя и распределялся по карточкам. Но, тем не менее, был почти весь продан за границу!.. И это во время войны! И переворот, опять-таки же во время войны, что совершенно недопустимо, совершили родзянки и милюковы, да вот не справились с ответственностью… Власть в октябре валялась на улице, мы просто нагнулись и ее подняли. А вообще-то говоря, революцию, Евдокия Федоровна, на сытый желудок никто не делает. Мещанке из Череповца непростительно не знать таких простых вещей. Так, как вы, могут рассуждать только люди, долго отсутствовавшие в России…