Настоат
Шрифт:
Ну теперь-то, конечно, все «прояснилось». Молодец, объяснил!
– Ламассу, хватит! Мне сейчас не до ребусов и силлогизмов. Пришло время решаться. Подождем до конца дня – и если Энлилль не соизволит явиться в палату, то на закате мы сами отправимся к нему в гости.
– И это правильный выбор! Ибо непостижимы судьбы и неисследимы пути, ведущие к обители Доктора, – вновь засыпая, урчит себе под нос Ламассу.
А пока не остается ничего, кроме как стоять у окна и думать, глядя на окружающее мертвенно-ледяное пространство. Кажется, в этом году осень пришла раньше – горящие огнем красно-желтые листья ярко сверкают на густой, по-летнему сочной траве, вдоволь напитавшейся тысячелетнею
Свежий ветер доносит до меня дыхание умирающего сада, и первые проблески воспоминаний влекут мою тень по бескрайним полям и равнинам. По обеим сторонам раскачиваются благоухающие, налитые росой и нектаром травы; восходящее солнце разгоняет предрассветную дымку – его теплые лучи искрятся, отражаясь в капельках на моих детских сапожках. Я ощущаю аромат сладкой, зацветающей липы – и по сей день из всех запахов мира лишь он один способен будоражить мои чувства; в нем и только лишь в нем испокон веков живет знойное, нескончаемое лето, неотделимое для меня от переживания безмятежного счастья. Теперь его уже не осталось – оно ушло, растворившись, подобно туману; ушло надолго, может быть – навсегда.
А тогда детство казалось мне вечным; я верил, что оно не осмелится оставить меня один на один с окружающим миром; оно было частью меня – точно так же, как благоухание липы и степных разноцветий, далекий лес, представавший границей потустороннего мира, или солнце, ласково улыбавшееся с безоблачного небосклона. Когда понял я, что всего этого нет и никогда больше не будет? Пожалуй, только сейчас, глядя на сплошную стену дождя за окном больничной палаты.
Но и это обман – прежняя жизнь оставила меня задолго до последних событий. Детство затерялось, исчезло, забрав из души самое светлое, яркое и прекрасное, – а значит, рождение этого промерзлого, открытого всем ветрам Города, в котором я незнамо как оказался, давно стало для меня неизбежным. Жизнь ушла, оставив лишь сквозняки да обломки: нет более бескрайних полей, нет цветов и сладкого клевера, нет живописной тропинки, что под пение птиц и громкий стрекот цикад вела меня к чарующей, полной загадок осиновой роще; нет яркого, обжигающего солнца, освещавшего мой путь назад, к крохотной рыбацкой деревне, раскинувшейся среди изгибов неглубокой, но своенравной речушки. Кто-то сказал: «Путь в Обломовку всем нам заказан» – и то верно: Обломовка всегда обращается в темный, сумрачный Город, на улицах которого за свежую человеческую плоть дерутся неистовые, впавшие в ярость собаки…
Скажи, Ламассу, откуда эти смутные образы, воспоминания, волшебное буйство красок? Неужто я и вправду когда-то был счастлив? Клянусь, милый друг, я помню, как переходил речку вброд – переходил и воображал себя маршалом, генералом, возглавляющим огромную, непобедимую армию, готовую вот-вот совершить подвиг и сломя голову броситься на неприятеля, грозно ощетинившегося копьями и штыками. При мне моя верная шпага, сделанная из стеб-ля репейника, мушкет, заряжающийся горошинами и ягодами черной смородины; я знаю, что после долгой битвы враг непременно падет, ибо переправа эта – мой собственный мост при Арколе.
Я помню все ясно, Ламассу! Ясно, будто это происходило только вчера; слышу журчание воды, чувствую прикосновение солнца к мокрым, загорелым рукам, ощущаю запах ила на влажном, золотистом песке. Но все застилает аромат пороха, которым окутано поле боя. Презрев страх и смело бросившись на противника, я в очередной раз побеждаю в сражении – и, стоя на берегу
– Хозяин, – сонно сопит Ламассу, – я уже сказал вам: думайте о себе, а не о том, что было прежде. Только тогда и увидите лето своей жизни… Иначе – останетесь здесь навсегда.
– Умеешь ты успокоить… Хочу больше воздуха – не пора ли распахнуть окно настежь?
– Зря…
Я с силой дергаю ржавую ручку, и оконная рама с трудом, будто сопротивляясь, поддается, оглашая замершую в ожидании палату пронзительным, вязко-тягучим скрипом. Однако вместо свежего воздуха больничного сада из окна тянет уже привычным кисло-терпким зловонием болотной слизи, окружающей Город со всех сторон. Безжизненный, пустой, однообразный ландшафт: здесь нет дорог – одни направления.
На горизонте ярко горит Этеменанки; его исполинский силуэт подпирает собой отрешенное небо. Где-то вдали, слева, я слышу резкий гудок прибывающего на вокзал паровоза, и Ламассу, с улыбкой глядя мне прямо в глаза, участливо шепчет: «Не пугайтесь, Хозяин! Это лишь поезд, что идет из Макондо. Говорят, там была демонстрация – и теперь его путь лежит к морю. Все как обычно! Давайте лучше отыщем мне корма».
И я успокаиваюсь.
Скоро, Ламассу, мы выберемся отсюда, и в твоем распоряжении будут все корма мира.
Пес удовлетворенно кивает.
Истлевающий осенний закат озаряет багрянистым светом мои руки. Я смотрю на них – уже не трясутся. Значит, здоров – по крайней мере, физически… Пурпурное солнце медленно садится за горизонт, оставляя за собой зыбкое, полупрозрачное марево.
Минута, отделяющая день от ночи, совсем близко; пара мгновений – и мы отправимся на поиски Энлилля. Когда мы нагрянем к нему, Ламассу, даже тени, темные силуэты ночных сновидений, что скрываются в каждом углу этой Больницы, будут бессильны. Доктор выложит нам всю правду – и после мы будем свободны. А пока – дай мне еще пару минут насладиться дождливым закатом.
Сумерки медленно вползают в палату. В тусклом свете Луны Город становится все более таинственным и бесплотным.
– Смотрите, Хозяин! Улица, ночь, фонари. В тумане – размытые очертания аптеки. Гребни волн, что бесшумно бегут по сонной глади канала. Красота! Вам это ничего не напоминает? Подумайте! И воспримите как предостережение, не дав ему, однако, стать предсказанием.
– Ламассу, не время загадок! Нам пора, час волка пробил… Твой час. В путь!
Запах талого воска заполняет длинный, узкий, запутанный, подобно древнему лабиринту, проход, тянущийся от моей больничной палаты. Вокруг – ни души. Где-то вдали я слышу протяжный, жалобный стон; спустя пару секунд он затихает. Куда теперь, Ламассу? Эти ветхие коридоры не обойти и за двадцать столетий.
– Идите к востоку, направо – всегда только направо! Иначе придем не туда или вообще сделаем круг и вернемся. Так уже было, Хозяин; не повторяйте ошибок!
Наши шаги эхом отдаются в полутемном пространстве. По обе стороны от меня – ряд палат, наглухо замурованных кирпичом и ржавыми стальными дверями. Каждая из комнат – пристанище для больных, что вопиют, взывая к покою. Многие из них умолкают, едва заслышав шорох наших движений, а затем – вероятно, поняв, что спасение невозможно, – начинают стонать еще громче.