Настоат
Шрифт:
Неприятный холодок пробегает по спине Дункана. Двери плотно закрыты, сквозняка нет; старинные масляные лампы горят, как и прежде. Откуда тогда ветер?
– Необычное имя. Чуждое, непостижимое. От него веет чем-то… потусторонним и мрачным. Какой-то пустотой, льдом, предчувствием бедствий… Впрочем, к черту сентенции! Ты прав – довольно с нас суеверий. Будем звать Настоатом.
– Отлично. – Йакиак едва заметно кивает. – В таком случае позвольте отчитаться по поручениям: я встретил Настоата в Больнице – и выполнил оба ваши задания!
Дункан, меланхолично
– Два поручения? О чем ты? Я просил проводить подозреваемого к его новому дому – и только!
В испуганном взгляде Йакиака читаются непонимание и тревога.
– Как же, ваше светлейшество! А второе задание, которое вы дали мне через самого Настоата? Показать ему дорогу в обитель Энлилля, провести сквозь лабиринты больничных покоев. Подозреваемый сказал, что вы будете на седьмом небе от счастья, коли я достойно справлюсь с приказом. И, честно говоря, это было непросто…
Позвольте рассказать! Мы были в пути не менее сотни часов; окрест нас то и дело витали больничные духи – не знаю, видели ли их Настоат или его проклятая собака, что не давала мне ни минуты покоя… Но я созерцал их ясно, будто в сиянии света; слышал их скорбь, боль и горестный плач. И все они: неупокоенные младенцы, прелюбодеи, чревоугодники, расточители и скупцы, одержимые гневом безумцы, еретики, язычники, убийцы и богохульники, обманщики и предатели – все взывали к собаке и Настоату, прося забрать их в покои Энлилля и оставить там навсегда – или, по крайней мере, даровать еще один шанс. Конечно, все это было иллюзией, порожденной усталостью и беспокойством; все мне привиделось – но картина сия была столь изумительна и чудесна, что… что…
Радостный, улыбающийся, погруженный в воспоминания Йакиак, внезапно заметив ярость в глазах Начальника следствия, в ужасе осекается:
– Простите… Сбился… Просто хотел сообщить, что второе поручение оказалось исключительно сложным… Но я его выполнил. С честью, с достоинством выполнил!
Темные, призрачные силуэты – тени в мерцающем свете керосиновых ламп – словно насмехаясь над Дунканом Клавареттом, неистово пляшут по его лицу и мундиру. Всемогущий Начальник следствия ногтями впивается в эфес собственной шпаги. Тяжелый вздох, еще один – и вот он уже на ногах; кресло с грохотом падает за его широкой спиной.
– Йакиак, черт тебя побери! Что ты несешь? – Рев Дункана слышен на весь замок. – Какие младенцы, чревоугодники, прелюбодеи, мать их всех за ногу? Какие еще больничные духи? Ты сам себя слышишь? Но главное… Главное… Сколько приказов ты от меня получил? Один? Два? Ты считать не умеешь? Ответь мне, ответь сию же секунду: кто твой начальник?
Бледный, дрожащий Йакиак, не в силах совладать с паникой, пытается вымолвить хоть слово. Тщетно… Звуки стерлись, исчезли, растворились в сумраке страха.
Дункан с размаху бьет кулаком по секретеру, и полупустой стакан, сиротливо приютившийся с краю, падает,
– Так кто, кто твой начальник? Я? Я или, черт возьми, этот не в меру смышленый преступник? Да как… как вообще такое возможно?! Запомни! Заруби себе на носу: ты должен повиноваться мне и только лишь мне! Делать то, что я тебе говорю, и ничего иного сверх отмеренного! Скажи, как тебе в голову взбрело подчиниться кому-то другому? Идиот! Понимаешь, что ты наделал? Ты… свел двух подозреваемых вместе! Это могло закончиться чем угодно – убийством, нападением, сговором…
Мы откатываемся в расследовании назад! Оно и так идет ни шатко ни валко! Перспективы более чем сомнительны и туманны. – Ярость в глазах Дункана медленно догорает, растворяясь среди стен холодного, плохо отапливаемого кабинета. – Что ты за человек такой, Йакиак… Нельзя быть столь легковерным! Ладно, ладно, не хнычь – теперь уже ничего не поделать. Плохо, конечно – но мы все исправим.
Йакиак не в силах пошевелиться. Страх сковал его маленькое, почти детское тельце, мелко дрожащее под толстой шинелью. Какое ужасное, тошнотворное чувство… «Существование – вот чего я боюсь».
Минута молчания. Дункан кружит по кабинету, то и дело наступая тяжелым кованым сапогом на осколки стакана. Последняя волна гнева бессильно бьется о скалы, оставляя в душе Начальника следствия лишь стыд да полынную горечь досады.
– Прости, Йакиак! Я сорвался… Не должен был – это недостойно, подло, неблагородно… – Дункан виновато смотрит на своего крошечного собеседника. – Но пойми и меня тоже: наше расследование – это все, что осталось… Провал будет стоить мне жизни. Нет-нет, никто меня тронуть не посмеет – в случае неудачи я сам наложу на себя руки. Вот почему, дорогой Йакиак, я столь вспыльчив, резок, несдержан… Прости! Надеюсь, ты понимаешь…
Что я наделал? Малыш едва дышит… Он, конечно, виновен – но нельзя, нельзя давать волю эмоциям; они губят, пожирают тебя изнутри! Надо собраться! Оглянись, Дункан, к чему ты пришел – расследование поглотило тебя целиком; не ты занимаешься им – оно раскрывает тебя…
И вообще: что делать дальше, куда идти, в каком направлении двигаться? Может, просто сфабриковать улики?! Преступник был бы вздернут; Курфюрст, несомненно, повержен; ну а Деменцио, пожалуй, я сослал бы в Березов – пускай гниет там, снедаемый малодушием, своей змеиной, желчной натурой.
Мечтать, конечно, не вредно! Но я ведь знаю, твердо знаю, что оного никогда не случится – подбросить улики не позволит мне совесть. Мой путь – это путь чести. Тем более что чем дольше идет дело – а точнее, чем дольше оно топчется на одном месте, – тем менее я уверен в виновности Настоата… Боже, какое все-таки дикое, пугающее имя! В нем словно заложена вся печаль мира – и почему Йакиак этого не замечает? Ладно, не время предаваться раздумьям – пора утешать Малыша, исправлять последствия собственной импульсивности!