Шрифт:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Старбеев пробудился от шума хлынувшего дождя. Дождь падал серыми струями, усердно стучался в окна, выказывал свою силу, напоминая людям, что настало время разгуляться ему, повздорить с бабьим летом.
В мальчишечьи годы Старбеев любил дождливую пору, привольно бегал с дружками, пускал бумажные кораблики по игривым ручейкам. И был особенно рад, когда его лодочка с лоскутным парусом обгоняла соперников.
Давно это было.
Сейчас он лежал притихший, ощущая тупую боль в груди. Немного подремал,
— Живой я, живой.
— Вижу. Только стонал, метался. Плохо вы болеете, мужики. Терпения не хватает. Не нам чета. А нас слабым полом считаете. — Валентина примирительно улыбнулась. — Болит?
— Отпустило… Я думаю, Валюта, что страх возникает вовсе не от боли, а от жалости к себе. Вот-вот конец… Какой-то остряк ехидно придумал: у жизни один диагноз — смерть…
— Павлуша, милый… Куда тебя повело? Сердце защемило, а ты уж в кусты.
— Да не в кусты, а в постель. И не я улегся, а меня уложили. Не без твоей помощи… — Он тронул ладонью грудь. — Присмирело.
— Вот и хорошо. Сейчас завтрак принесу.
— Может, встану?
— Медицину надо уважать.
— Есть на свете медсестра Валюша Гречихина… Двадцать три года люблю и уважаю. Посмотри на нее в зеркало. Посмотри, не стесняйся.
Она повернула голову к зеркалу. Отражение глянуло на нее усталым лицом с мягким росчерком гусиных лапок у висков.
— Просто у тебя глаза добрые. Свое видят.
— Тем и горжусь, что свое. Между прочим, доказано, что наступает пора, когда женщина второй раз в цвет идет. Не все, конечно. Только любимые.
— Полвека позади. А ты разнежился, словно сватаешься.
— Тороплюсь сказать. На календаре-то семидесятый год. Боюсь, поздно будет.
В былое время Старбеев отсчитывал годы, как все, — от дня рождения, а вернувшись с войны, повел счет иной, у которого были неодолимая правда, свои отметины. И если раньше красные дни календаря для него существовали как дань времени, то теперь к одному из них — Девятому мая — он чувствовал причастным и себя. Старбеев отмечал все важные события в жизни, сохраняя верность своему календарю: «Женился через два года после войны… Сын родился в четвертый год Победы…»
— Чудак ты у меня, Павлуша.
— Плохо это?
— В чудаках особинка есть.
— Во мне какая?
— Старбеевская. — Валентина встала. — Воркуем как голубки. А завтрак стынет.
— Завтрак, Валюша, каждый день бывает. А такой разговор — редкий гость. Почему так? Может, стыдимся своих чувств? А зачем? Без них душа сохнет… И нет счастливого часа, чтобы распахнуть сердце, испить радости.
— Размечтался. Придет доктор, он и расскажет про твое сердце.
— Нет, Валюша. Он про хворь станет говорит. У сердца один хозяин — человек… Когда генерал вручал мне орден, он сказал: «А знаешь ли ты, Старбеев, почему ордена ближе к сердцу носят? Великая мудрость в том. Это награда ему. От него — жизнь! И все, на что способен человек…» — Старбеев помолчал. — Горько вспоминать… Не увидел Золотой Звезды генерал.
В полдень пришел доктор. Высокий, грузноватый, лет ему было за шестьдесят. Он шумно дышал и сразу присел на стул.
— Кардиограмму придется повторить, — медленно заговорил доктор, почему-то глядя на Валентину, а не на больного. — Сердце надо щадить. А то вы, Павел Петрович, по первой радости натворите бед. Давно отдыхали?
— Два года… Третий пошел.
— Что так?
— Не получалось…
— Это не причина. Отговорка. И замечу, весьма распространенная, губительная. Скажете: «Работа не позволила. Дела». Я не ошибся?
Старбеев, чувствуя свою незащищенность, покраснел, будто провинившийся ученик. Он мог бы рассказать, как хочется поехать в отпуск летом, порыбачить. А он все годы отдыхал после жестокого декабря, когда закрывали годовой план.
— Вам нужен санаторий, режим.
— Очень серьезно? — спросил Старбеев.
Доктор посмотрел на него и ответил:
— Отбросьте «очень». Поможет вам избежать неприятностей. Профилактика — дело реальное, неоценимо важное. Не каждому больному скажешь такое. Иные уверуют в таблетки или уколы и пичкают себя с утра до ночи. И мудрость врача оценивают количеством выписанных рецептов… Расстегните сорочку.
Валентина склонилась, хотела помочь мужу, но доктор отвел ее руку:
— Сам справится.
Старбеев обнажил грудь, а доктор, прикрыв глаза, стал прослушивать больного. Затем выписал лекарство и сказал, что придет через день. И, защелкнув медные замочки саквояжа, добавил:
— Вот так, Павел Петрович… Вдогонку сквозь время продолжают лететь снаряды войны… Я с горестью думаю, что наступит день, когда из всех фронтовиков останется один ветеран. Как бы я пожелал ему бессмертия. Хотя бы одному, за всех. — Он как-то странно посмотрел на Старбеева и, тихо попрощавшись, ушел.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На пятый день Старбееву разрешили вставать.
Он бесцельно бродил по комнатам и никак не мог свыкнуться с непривычным бездельем и ожиданием путевки в санаторий.
Несколько раз звонил директор завода Лоскутов. Он говорил тем же тоном, каким вел перекличку цехов по селектору внутренней связи. Только вместо цифр и наименований произносил: сердце, температура, лекарство… Вроде бы все выглядело нормально, но одно поразило Старбеева: чем-то недоволен Лоскутов, но не высказывает. А ведь что-то стряслось…
После вчерашнего звонка Лоскутова, не сумев сдержать себя, Валентина заявила:
— Хватит! Больше не будешь разговаривать с Лоскутовым. Скажу, спишь! Тебе покой нужен!
— Он про путевку говорил, — заметил Старбеев. — Интересуется.
— Вот именно! Интересуется… Ему начальник цеха в конторке нужен, а не в постели. У директорской заботы другая вывеска. Вспомни, месяц назад Снежко похоронили. Ему только пятьдесят пятый пошел. Не хочу, Павлуша…
— Успокойся… Пойми. Что я без завода? Почти четверть века жизни — не отнимешь, не зачеркнешь.