Натренированный на победу боец
Шрифт:
Потом я слышал грызню Старого с Гришей из колбасного цеха – и они взлезли на плиты, пили там. Гриша многажды клялся сердцем матери: не знает вчерашних мужиков, день базарный, много ефремовских ездит. Поставили пузырь: закатай крысу в батон, теще гостинец. Старый шипел: за пузырь вы, должно быть, родную мать… Примолкли.
– Лестницу убираю, – еле просипел дед.
Небо просветлело, расправилось, я прикрыл глаза – пахнет падаль, доносит, давно не кемарил на улице, не простыть, заткнул уши: не хочу слышать свист, которым начнется все.
Позже я трогал траву. Вот какая трава? Шалфей какой-нибудь? Клевер? Может, дугласия зеленая?
Старый под облаками хмыкал:
– Поразительные цвета! Белых вижу. Желтые. Брюха, правда, не вижу. Красномордые точно есть. Вон! Видали, пара? Я голубого пасюка последний раз видел на киевской плодоовощной базе в семьдесят восьмом году – чуть с ума не сошли. Не могли определить: пасюк или черная крыса. Ухо меряем – достает до угла глаза. А по черепу вроде пасюк. Да, на этой помойке я при социализме докторскую бы собрал. Лезь посмотри!
– Пошел ты.
Уехать не могли еще час. Вахтер с носатым, как грач, Гришей дожимали нашу бутылку. Старый заглядывал за плиты: там рвало ставших друг против друга на четвереньки Витю и водителя.
– Не принимайте так близко, товарищи. Просто: серое одеяло. – Косился на меня. – Ты-то что хмурый?
А я хотел жрать. Гриша сносился за колбасой. Автобусы подвезли первую смену – вахтер выцыганил хлеба. Из-за плит выступил Виктор, как в задницу раненная рысь, смаргивал, словно ему брызгали в лицо. Гриша наставил в меня носяру:
– А человека могут слупить?
– Редкость. Если не считать младенцев и раненых, наука знает только один случай: в Шотландии загрызли пьяного в шахте.
– Как же наш в Шотландию попал?
– Не наш. Местный, шотландец. Еще в Москве после войны дворника загрызли, но не все в это верят. Вот отгрызть могут что-нибудь запросто. Мягкие части: щеки, нос. Уши. Еще что-нибудь.
Вахтер с Гришей дружно грохнули, Витя отошел и сунул голову в кусты. Здесь и заночуем.
Завтрак сложился из капустно-морковного салата с кисловатыми стружками яблок, теплой горы гнутых рожков, облепленных хлопьями перекрученного мяса, миски солений, откуда моя лапа подцепляла, чередуя, то огурец, то уже лопнувшую помидорку, и глиняного жбанчика остуженного в холодильнике компота. Я выдул его и спросил, где же сухофрукты на дне? Охнули, принесли. Старый четверть часа ждал, пока я выплевывал косточки чернослива и затыкал груши в рот, оставив черенок меж пальцев, икал и вздыхал – завтракали в санатории на балконе. Кормили санитарки с фиолетовыми разводами на отекших ногах.
– Виктор, пожалуйста, доложите про гостинец мясокомбината в милицию. Или вашему полковнику. Короче, тому, кто вас приставил, – попросил Старый.
– Старый неточно выразился. – Я поднялся со стула. – Доложи тому, кто не посылал нам запеченную крысу. Кому хочешь доложи. Но еще тому, кто не посылал. А мы из тебя вырастим дератизатора. Отличника здравоохранения. – Я задрал правую бровь и, разлепив губы, потряс головой, целясь в беременную с белокурым хвостиком, гревшую пузо на лавке под елкой, она засмеялась так, что из подъезда вышла санитарка и увела ее в тень.
Витя набычился и ушел собирать в сумку фонари и «тормозок», а мы спустились с холма, прошли дорожкой меж лиственниц к воротам санатория.
– Хорошо все, Старый. – Я погладил пучащийся живот. – Но женского общества мне не хватает.
Женское общество появилось тотчас. За квасной бочкой тряхнулся белый подол, мелькнул в очереди, ветром его вынесло
Выше уже подпрыгивал, пружинил, качался этот призрачный подол – я не отрывался от него, считая, что смотрю на ноги. Прямо к нам. С легким вопросом взрослым голосом:
– Простите, вы что-то ищете? Я не могу вам чем-нибудь помочь?
Я поднимал взгляд: талия в наперсток, голые плечи, а грудь при таком основании уже ничего не значит, темные крупные губы с неровными краями; волосы цвета мокрого песка до середины шеи, уложены ветром; глаза, которые хочется закрыть ртом, и, конечно, – ясное дело – кажется выше, чем мы; я снова сорвался в подол.
– Ласточка, мне уже не помогут такие девушки.
С топотом и звяканьем (пусть попробует, тварь, расколотить фонари) догнал Витя, с ходу крича:
– Вот мои командиры! Дератизаторы из Москвы! Вот моя невеста!
– А у меня намерения серьезные. Я жениться и не предлагаю. – Брови ее, густые у переносицы, едва различимы к вискам, не улыбалась, серьезна, отчего губы выступали еще, у меня живот заболел. – Ясно. У меня сразу мелькнуло: жених есть, а влюбится в меня.
– Девушка даже не подозревает, какая смертельная угроза нависла над ней, – сочувственно подтвердил Старый.
Засмеялся один Витя. Она даже не моргнула. В руке она держала кувшин с квасом, протянула его жениху. Он сунулся в кувшин, как сосунок, я выбросил вперед руку и тронул ладонью ее нос – она все равно не вскрикнула, только отступила, всплеснув запоздало руками.
– Для страховки. Невозможно влюбиться в девушку, если при знакомстве схватил ее за нос. Никаких уже первых прикосновений. Надежней еще по заду…
– А ну! – Напившийся парень едва не сунул мне в рыло кулаком. – Ты! Ты что про меня думаешь?! Если б не военкомат, понял?! В своей Москве ведите, как хотите. А здесь, если ты протянешь свои… – Опять сжались его кулаки. – Даже словом, одним словом. Я тогда… Ты не уедешь отсюда!
– Извините, Виктор, – встрепенулся Старый. – Мой товарищ поврежденный человек и не избежал мрачности. Не так давно он похоронил жену. – Старый пресекал назревающие обстоятельства слезными сочинениями. – Если ваши… родственники не станут посещать нас в служебное время, то и он не впадет в… И вы не пойдете на каторгу за убийство кандидатов наук биологических. А сейчас он охотно извинится.
– Да. Прошу простить. Тем более это спасет только меня. Она не спасется.
Влюбленные убежали вперед – кувшин качался меж ними. Клячи потащились следом. Одна кляча воспитывала, а вторая кивала, не выпуская из поля зрения играющий подол – а вдруг задерет ветер? Черта с два. Конечно.