Научное наследие Женевской лингвистической школы
Шрифт:
Р. Амакер [Amacker 1976] отмечает, что отличительной чертой лингвистических исследований А. Фрея является постоянный поиск элементов, ограничивающих действие произвольности знака. Не случаен его интерес, также как и Карцевского, к мотивированным знакам, каковыми являются междометия. На материале составленного им списка 50 ономатопей японского языка он предпринял попытку разработать критерии измерения различной степени произвольности [Frei 1970b].
Проблема мотивированности привлекала внимание лингвистов и до и после деятельности Ш. Балли и С. Карцевского. Так, мотивированность использования того или иного знака для выражения некоторого значения получила развитие в учении Гумбольдта – Потебни о внутренней форме слова. Большое значение изучению мотивированности в лингвистическом и семиологическом аспектах придавал Р. Якобсон. «Проблема звукового символизма... несмотря на все допущенные в прошлом ошибки, остается важной и актуальной проблемой лингвистических
Д. Деляс полагает, что при изучении такой сферы использования знака, как поэзия, следует исходить из мотивированного, а не произвольного отношения между двумя составляющими знака [Delas 1973]. Он подробно останавливается на вопросе о принятии звукового символизма в качестве базы для теории и практики поэтики и приводит следующие соображения против такой возможности: 1) доводы сторонников теории звукового символизма неубедительны со строго научной точки зрения [56] (из сказанного выше видно, что Р. Якобсон придерживался иной точки зрения); 2) практически невозможно восстановить первоначальный звуковой символизм и установить корреляции с подобными явлениями в современном языке; 3) слова в плане звукового символизма должны интерпретироваться с учетом текста как целого построения. Исследуя также поэтический язык, И. Фонажи установил интересное явление в плане звуковой мотивированности: предпочтение некоторых типов гласных и согласных [Fonagy 1970].
По мнению Р. Энглера, звуковая мотивация выходит за лингвистические рамки [Engler 1964: 31]. Он считает, что лучшее определение этого явления было предложено Э. Бюиссенсом. Мотивация такого рода «не связывает означающее как таковое с означаемым как таковым: она связывает звучание или ритм означающего с частью означаемого, которая называется обозначающим (designant). Эта связь представляет собой основную часть внутреннего отношения между звучанием или ритмом означающего и звуковыми особенностями экстралингвистического факта» [Buyssens 1960а: 413].
В то же время Энглер считает, что целесообразно сохранить термин «произвольный», придав ему более широкий смысл – от произвольного выбора до происхождения знака вплоть до произвольной и конвенциональной (т. е. подверженной воздействию социальной массы и времени) связи в семиологическом плане. Этот произвольный и конвенциональный знак может быть мотивирован путем звуковой, реляционной или семантической мотивации, как установил Ш. Балли. Переходя от языка к речи, можно сказать, что эта связь становится необходимой. В таком случае термины в определении Бюиссенса «означающее» и «означаемое» могут быть заменены на «обозначающее» (designant) и «обозначаемое» (designé), поскольку имеет место использование знака в определенном контексте, сопровождаемое референцией с определенным экстралингвистическим предметом / референдом (référend) [Engler 1964: 31 – 32]. Использование знака будет носить конвенциональный и экспрессивный характер, и мы можем обнаружить в семиологическом плане условия, способствующие созданию знака: экспрессивное и окказиональное содержание знака может войти в язык и сместить отношение между означаемым и означающим в направлении связи, имевшей место между обозначаемым и обозначающим. Связь между обозначаемым и означаемым, обозначающим и означающим заключается в актуализации. В таком случае треугольник Огдена – Ричардса может быть помещен в речь, а на него наложен прямоугольник, символизирующий актуализацию. В то время как актуализованному знаку соответствует определенный референд, местом действия виртуального знака является все поле возможных референдов. В языке знак вступает в системные отношения с другими знаками и ограничен ассоциативными и синтагматическими отношениями, в речи же знак всегда лишь часть информационного или экспрессивного содержания.
С. Ульман выделил три типа мотивированности: фонетическую ( sizzle «шипеть», boom «греметь, гудеть»), морфологическую (сложные и производные слова, например: arm-chair «кресло»), семантическую (образные, метафорические выражения, например: the bonnet of the car «капот автомобиля») [Ульман 1970: 255]. Он считал первый и третий типы мотивированности семантическими универсалиями. В качестве важной задачи он выдвигал установление соотношения в языке мотивированных и немотивированных слов (в Женевской школе такого же мнения придерживался А. Фрей), поскольку «различие между мотивированными и немотивированными словами важно с точки зрения обучения языкам; типы метафор и ономатопоэтических явлений имеют прямое отношение к стилистике, синестезия является главным образом фактом психологии, широко проявляющимся, однако, и в языке, и в литературе» [Там же: 293].
Проблематика мотивированности знака привлекала пристальное внимание лингвистов и психолингвистов и в нашей стране. Об этом
§ 3. Развитие принципа произвольности в работах А. Фрея, Р. Годеля, Р. Энглера и Р. Амакера
Отличительная особенность развития принципа произвольности знака представителями среднего и младшего поколения Женевской школы прежде всего в том, что в отличие от лингвистов старшего поколения они опирались преимущественно на рукописные материалы «Курса общей лингвистики» и на личные заметки Соссюра, которые либо не были известны, либо не попали в поле зрения издателей «Курса». Это позволило внести ясность во многие положения учения Соссюра о произвольности, устранить несогласованность между ними, что, как было показано выше, явилось в 30 – 50-е гг. XX в. причиной острой и не всегда плодотворной дискуссии ввиду разночтений формулировок «Курса». «Многие положения знаковой теории Соссюра, – писал Э. Кернер, – все еще нуждаются в уточнении; они часто являлись предметом оживленных дебатов и полемики, которые не внесли в них достаточной и принимаемой всеми ясности» [Koerner 1973: 349 – 350]. Следует отметить, что женевские лингвисты не ограничивались реконструкцией мыслей Соссюра с целью придать законченный и согласованный вид основному базису его лингвистической доктрины – принципу произвольности языкового знака, но и предлагали собственные оригинальные подходы, продолжающие оставаться актуальными.
Важность системного представления результатов женевских лингвистов по адекватному представлению соссюровской теории знака прежде всего в том, что до настоящего времени во многих теоретических работах и учебных пособиях по истории языкознания эта теория излагается на основе текста «Курса» без учета новых важных данных и корректив. В связи с этим нельзя не согласиться с Э. Кернером в том, что «хотя проблема произвольности получила очень глубокое освещение в исследовании Р. Энглера 1962 г. [57] , она еще окончательно не решена, а предложенные им подходы не получили отклика, который они заслуживают» [Koerner 1973: 350].
А. Фрей, ученик Ш. Балли, основывается в своем понимании произвольности на учении своего учителя. Так же как и Балли, Фрей рассматривает проблему произвольности в аспекте функционирования языка.
Индуктивный подход состоит в выведении определения произвольности из акта коммуникации или из экстралингвистических факторов. Соссюр приводил в качестве примеров ограничения произвольности синтагматическими отношениями сложные и производные слова. Фрей полагает, что Соссюр имплицитно распространял действие относительной произвольности также на синтагмы и даже на сложные предложения. Такого же мнения придерживается и сам Фрей: «Любая новая синтагма, даже встречающаяся впервые, сразу понимается, если она регулярно образуется посредством известных знаков и правил их расположения» [Frei 1974: 122].
В то же время Фрей отступает от учения Соссюра, полагая, что «ограничение произвольности может быть также объяснено соответствием между двумя видами отношений: отношениями между членами языковой системы и экстралингвистическими отношениями между обозначаемыми предметами. Так, dix-neuf менее произвольно, чем dix или neuf , поскольку отношение между членами dix – и - neuf обнаруживается в арифметическом отношении, существующем вне языка, между числами 10 и 9. Подобным образом, если poirier менее произвольно, чем chêne , то это потому, что корень poir – соотносится с суффиксом - ier , также как в природе фрукт соотносится с деревом, на котором он произрастает. До Фрея подобный подход к ограничению произвольности мы встречаем у А. Сеше: «Когда... сходные идеи выражаются сходными знаками (например, cerise – cerisier), имеет место исключение чистой произвольности знака и идеи» [Sechehaye 1930: 342].