Научное наследие Женевской лингвистической школы
Шрифт:
А. Сеше проявлял живой интерес к деятельности швейцарского педагога А. Ферьера – одного из лидеров так называемого нового воспитания [112] , выступавшего за подготовку в общеобразовательной школе всестороннее развитых людей.
Подчеркивая, что язык, являясь материальной формой выражения сознания, в равной мере необходим для духовной и практической деятельности людей, лингвисты Женевской школы считали умственное развитие и поднятие общей культуры учащихся одной из основных задач преподавания родного и иностранного языков.
§ 1. Движущие факторы языкового развития
В своих работах представители Женевской школы Ш. Балли, A. Сеше и С. Карцевский развивали мысль, что причины и общие закономерности языкового развития тесно связаны с процессом всей жизни того или иного человеческого коллектива.
Одной из движущих сил языкового развития Сеше считал
Среди причин языковых изменений Сеше выделял антиномию говорящего и слушающего: «...всякий раз, когда человек говорит, чтобы сообщить нечто, или пытается понять сказанное, всегда есть возможность хотя бы для минимальных инноваций. Говорящий может больше или меньше отступать от принятых норм, а слушающий может интуитивно воспринять обновленное средство выражения» [Сеше 1965: 62].
Еще В. Гумбольдт писал, что мысль в уме говорящего и слушающего не может быть вполне тождественной. Отечественный лингвист B. А. Богородицкий придавал этой антиномии столь важное значение, что видел в ней «едва ли не основной фактор прогресса языка». «... главный фактор этого мощного развития языка заключается в стремлении говорящего к тому, чтобы в уме слушающего как можно полнее отразилась та же мысль» [Богородицкий 1964: 297].
С. Карцевский вслед за Ф. де Соссюром [113] трактовал проблему изменяемости языка как сдвиг между означаемым и означающим: «Именно благодаря этому асимметричному дуализму структуры знаков лингвистическая система может эволюционировать: “адекватная” позиция знака постоянно перемещается вследствие приспособления к требованиям конкретной ситуации» [Карцевский 1965: 90]. Карцевский обратил особое внимание на то, что в период таких сдвигов необходимо наличие тождественных моментов либо в семантической, либо в формальной стороне знака (соответственно): «...призванный приспособиться к конкретной ситуации, знак может измениться только частично, и нужно, чтобы благодаря неподвижности другой своей части знак оставался тождественным самому себе» [Там же: 85]. Смещения в структуре языковых планов возникают как неизбежное следствие того, что языковые знаки лишены возможности самостоятельного развития, а эволюционируют только в речи, в рамках высказывания как актуализованной (соотнесенной с ситуацией) единицы языка, в которой синтагматические отношения между означающими и означаемыми автономны и независимы друг от друга.
Внимание С. Карцевского привлекала и роль внешних факторов в развитии языка. В работе «Язык, война и революция» [Карцевский 1923а] он прослеживает влияние социально-политических событий на процессы, происходившие в лексике русского языка в первой четверти ХХ в. Он приходит к выводу, что влияние этих событий следует рассматривать не как революцию в языке, а как значительное ускорение обычных языковых процессов. В статье «Халтура» [Карцевский 1922] он пишет о том, как язык реагирует на изменения в мировоззрении людей. Так, язык отреагировал словом «халтура» на «переосмысление», «шельмование» по всей России высокого понятия «труд». Это слово получило широкое распространение еще и потому, что оно привлекало русского обывателя не только своим значением, но и своей экспрессивностью, которую он связывал со звучанием слова.
Важным фактором языковых изменений женевские лингвисты считали конфликт между социальным и индивидуальным. «...в процессе говорения индивидуум неизбежно отклоняется от языковой “нормы”, так как язык есть создание всех и признан служить для всех ... Поскольку эти отклонения совпадают у разных индивидуумов, постольку накапливаясь во времени, они смещают и “норму”.
Противопоставление аффективного интеллектуальному проявилось во взглядах Балли на роль этих двух факторов в развитии языка: он признавал, что под действием интеллектуального фактора язык упрощается, схематизируется и унифицируется [114] . В статье «Язык унаследованный и язык приобретенный» (1921) Балли под влиянием идей А. Мейе о развитии всех языков в направлении все большей унификации высказывает мысль, что «языки широкого общения развиваются в направлении общего и абстрактного выражения и происходит это в ущерб экспрессивности». «...мы являемся свидетелями большого количества конвергентных фактов, под влиянием которых структура языка упрощается, приобретает все более регулярный и линейный характер...» [Bally 1935: 172, 173].
«Первое условие, которое логика ставит перед языком, – писал Балли, – это быть ясным и избегать двусмысленности; для этого необходимо, чтобы каждый знак, насколько это возможно, имел только одно значение, и каждое значение было представлено одним знаком; слово, например, имело бы один смысл, и каждое понятие выражалось бы отдельным словом; префиксы и суффиксы каждый имели единственную и живую функцию; то же самое относится к грамматическим знакам, окончаниям, местоимениям, частицам и т. д. В этом заключается принцип моносемии . Кроме того, лексические знаки, выражающие понятия, должны быть отличны от грамматических знаков, которые их связывают между собой» [Bally 1935: 63].
Действие тенденции к унификации, к интеллектуализации языка приводит, по мнению Балли, к развитию семантической структуры языка в направлении моносемии, линейности, что выражается в установлении одно-однозначного соответствия между планом выражения и планом содержания [115] . Таким образом, «линейность» знака Балли понимал совсем по-другому, чем Соссюр. Понятие «линейности» Балли связывал с неким недостижимым идеалом логического языка, в котором имеет место одно-однозначное соответствие между единицами плана выражения и плана содержания. Ч. Сегре отмечает, что, основывая свои рассуждения на языковом идеале линейности, который в языке никогда не достигается, Балли утверждает примат экспрессивности над логикой [Segre 1963: 19]. «Соотношение между означаемыми и означающими, – пишет Сегре, – соразмеряется Балли с недостижимым идеалом, согласно которому каждому значению соответствует один знак и, наоборот, каждый знак имеет только одно значение (моносемия), кроме того, последовательность знаков соответствует порядку предшествования в памяти говорящего представлений, составляющих предмет речи (линейность)». «Речь идет, таким образом, об установлении максимального отклонения своеобразной кривой, которая иногда сближается, но никогда не совпадает с прямой линией линейности и моносемии» [Ibid.].
В статье «Социальное принуждение в языке» (1927) Балли ставит вопрос: каким образом язык, упрощаясь под действием «тенденции к коммуникации», сохраняет способность выражать всевозможные оттенки эмоций, чувств, желаний, всех интуитивных и субъективных форм мысли, словом, удовлетворять не только потребности коллектива, но и интересы индивида. Балли кажется, что стандартизация, упрощение языка «не обходится без серьезного ущерба для выражения оттенков индивидуальной мысли и что, в частности, такая стандартизация стесняет эмоциональные движения». Возьмем в качестве примера упразднение родов, – рассуждает Балли, – английский язык, в котором их было три, не сохранил ни одного. Французский язык избавился от среднего, но сохранил различие между мужским и женским; распределение существительных между двумя родами чрезвычайно капризно и вызывает большую перегрузку памяти. Но разве такие осложнения просто прихоть? Можно сколько угодно говорить, что грамматический род является чистым пережитком, не имеющим никакого значения, но уже один тот факт, что перед существительным ставится le или la , придает ему индивидуальность. Была ли бы la rose «розой», если бы изменила род? В противопоставлении le soleil и la lune есть и фольклорный элемент; род персонифицирует отвлеченные имена как существа мужского или женского рода ( le vice , la Vertue ).