Наука Плоского мира. Книга 2. Глобус
Шрифт:
– Так ты говоришь, некоторые части лошади фактически двигались назад?
– Пожалуй, если потянуть повозку в противоположном направлении…
– Копыто определенно неподвижно, знаете ли, потому что если земля двигалась вперед…
– Если бы лошадь бежала рысью сама по себе, было бы то же самое! Смотрите, если мы допустим, что повозка и все остальные лошади были невидимыми…
– Вы все ошибаетесь! Вы все ошибаетесь! Если лошадь была… Нет, погодите минуту…
Ринсвинд кивнул сам себе. Волшебники вступали в состояние фуги, известное как Тарарам, при котором никто никому не позволял заканчивать предложения, непременно заглушая говорящего. Именно так волшебники и решали задачи. В данном случае они, вероятнее всего, заключили бы, что лошадь по логике вещей должна в итоге
– Мой хозяин Фокиец сказал, что мы должны попробовать, но копыта оставляли лишь обычные отпечатки, – сказал Никлиас Критский, когда спор иссяк вместе с закончившимся в легких воздухом. – Потом мы попытались двигать пляж под лошадью…
– Как? – спросил Думминг.
– Построили длинную плоскую баржу, заполнили ее песком и опробовали в лагуне, – сказал раб. – Мы подвесили лошадь на мачте. Фокиец почувствовал, что у нас что-то получается, когда мы двигали баржу в два раза быстрее скорости лошади, но та все равно старалась не отставать… А потом, ночью, был сильный шторм и баржа затонула. О, это было непростое время. Мы потеряли четрых лошадей, а Нозиосу-плотнику досталось по голове, – его улыбка увяла. – А потом… а потом…
– Что?
– …произошло кое-что ужасное.
Волшебники наклонились вперед.
– Фокиец разработал четвертый эксперимент. Это было вон там. Хотя там, конечно, смотреть особо не на что. Люди вынесли всю ткань и многие деревянные детали Бесконечной дороги, – раб вздохнул. – Мы адски трудились, чтобы все построить. На это ушло много месяцев. Если вкратце, то смысл был такой. Мы взяли огромный рулон тяжелой белой ткани и натянули между двумя большими валами. Поверьте мне, господа, только для этой работы понадобились немалые усилия сорока рабов. В месте, где была подвешена лошадь, мы натянули ткань над неглубоким желобом с угольной пылью, так чтобы даже при слабом давлении на ней оставался след…
– Ага, – произнес декан. – Кажется, я понимаю, что к чему…
Никлиас кивнул.
– Хозяин приказал многое изменить, прежде чем устройство заработало так, как он хотел… Тысячи шестеренок, валиков и кривошипов, переделки всяких странных механизмов, много бранных слов, которые, я не сомневаюсь, не прошли мимо ушей богов. Но наконец мы подвесили хорошо тренированную лошадь на лямки, наездник пустил ее рысью, и полотно под ней начало крутиться. И действительно, позднее, в этот же печальный день, мы измерили длину полотна, по которому она прорысила, и длину, смазанную углем в местах прикосновений копыт, и… Даже теперь мне тяжело об этом говорить, но вторая длина в результате относилась к первой, как четыре к пяти.
– Выходит, пятую часть пути все копыта находились в воздухе! – воскликнул декан. – Отлично сработано! Мне нравится эта задачка!
– Нет, это не отлично сработано! – закричал раб. – Мой хозяин был в гневе! Мы проделывали это снова и снова – и каждый раз одно и то же!
– Я не вижу в этом никакой проблемы… – начал Чудакулли.
– Он рвал на себе волосы и кричал на нас так, что большая часть людей сбежала. А потом сам ушел и уселся на берегу. Лишь не скоро я осмелился подойти к нему и заговорить, но он посмотрел на меня пустыми глазами и сказал: «Великий Антигон ошибался. Я сам это доказал. Не в здравом споре, а с помощью механических изобретений. Я опозорен! Он величайший из философов! Он сказал, что солнце вращается вокруг мира, и описал движение планет. И если он ошибался, то в чем же тогда истина? Что я наделал? Я промотал все богатство моей семьи. Какая слава теперь меня ждет? Какую гнусность я выкину в следующий раз? Может, мне сделать цветы бесцветными? Или мне теперь просто всем говорить: «Все, что вы считаете правдой, на самом деле ложь»? Или заняться взвешиванием звезд? Или измерением морских глубин? Попросить поэта измерить ширину любви и направление удовольствия? Что я с собой сделал…» И он заплакал.
Наступило молчание. Волшебники сидели не двигаясь.
Никлиас немного успокоился и продолжил:
– А потом он велел мне вернуться и забрать себе все деньги, что у него остались. Утром его уже не было. Одни говорят, что он ушел в Египет, другие – что в Италию. А я думаю, он действительно решил измерить морскую глубину. Не знаю, что с ним сталось. А сюда вскоре пришли люди и сломали большинство
Он подвинулся и взглянул на останки странных устройств, в багровом закатном свете походивших на скелеты. На его лице отразилась тоска.
– Сейчас сюда уже никто не приходит, – проговорил он. – Вообще никто. В этом месте судьба нанесла свой удар, а боги посмеялись над людьми. Но я помню, как он плакал. Поэтому я остаюсь здесь, чтобы рассказывать эту историю.
Глава 22
Новый рассказий
Волшебники пытались найти «псиуку» в Круглом мире, но оказалось, что сделать это еще сложнее, чем правильно произнести это слово.
Они испытывают трудности, потому что этот вопрос и в самом деле непрост. Дело в том, что определения «науки», из которого сразу стало бы понятно, что это такое, не существует. К тому же наука не из тех вещей, которые возникают в означенном месте в означенное время. Ее развитие представляло собой процесс, при котором не-наука медленно превратилась в науку. Начало и конец этого процесса легко отличить друг от друга, но точного момента, когда наука вдруг взяла и стала существовать, между ними не было.
Подобные сложности встречаются чаще, чем вам может казаться. Дать точное определение какому-либо понятию вообще практически нереально – возьмем, к примеру, «стул». Можно ли назвать стулом кресло-мешок? Да, если так считает дизайнер и если его используют для сидения. Но нет, если орава детей перекидывается им между собой. Значение слова «стул» зависит не только от предмета, к которому оно применяется, но и от связанного с ним контекста. А что касается процессов, при которых одно превращается в другое… Ну, в таких случаях никогда не бывает определенности. Например, на каком этапе эмбрион превращается в человека? Где вы проведете эту черту?
Нигде вы ее не проведете. Если окончание процесса качественно отличается от его начала, выходит, в середине что-то изменилось. Но это не подразумевает существование некого особого момента. Если изменение происходило постепенно, значит, никакой черты нет. Никто ведь не думает, что художник в своем творческом процессе наносит какой-то особый мазок, который сразу превращает его работу в картину. И никто не спрашивает: «Где же тот мазок, который все изменил?» Сначала это пустой холст, в конце – картина, но нет четкого момента, когда исчезло одно и появилось второе. Вместо этого есть продолжительный период, когда не было ни того ни другого.
Это справедливо в отношении создания картин, но когда дело заходит до более волнующих процессов, как, например, превращения эмбриона в человека, многим все же хочется провести черту. И закон побуждает нас думать лишь о белом и черном, без оттенков серого. Но мир устроен иначе. И наука явно появилась по-другому.
Чтобы запутать все еще сильнее, некоторые важные слова меняли свои значения. Так, в одном старинном тексте, датируемом 1340 годом, есть фраза: «Бог наук есть властелин», но слово [66] «наук» здесь означает «знание», а вся фраза имеет смысл: «Бог есть властелин знаний». В течение долгого времени наукой называли «естественную философию», но к 1725 году это слово стало использоваться в нынешнем значении. Однако слово «ученый» было введено лишь в 1840-м Уильямом Уэвеллом в труде «Философия индуктивных наук» для обозначения практика науки. Хотя ученые существовали и до того, как Уэвелл придумал для них название – иначе ему бы не понадобилось его придумывать, – но когда Бог был властелином знаний, никакой науки не было. Поэтому мы не можем ориентироваться на используемые слова – это было бы допустимо лишь при условии, что их значения никогда бы не менялись, а вещи существовали бы только тогда, когда у них было название.
66
В старинных текстах слово «science» («наука») встречается во многих вариантах: «sciens», «cience», «scians», «science», «sience», «syence», «syens», «syense», «scyense». Ах, да и «science» – как оно пишется сейчас. Поэтому трудности, которые оно вызывало у волшебников, представляются вполне естественными.