Наулака
Шрифт:
— Спаси нас ото всех злых духов и бесовских заклинаний, — пробормотала царица.
— Чары в снадобьях, которые она приготовляет своими собственными руками, и потому, сахиба, они выбежали, крича, что дети их родятся обезьянами, а их трусливые души будут отданы дьяволу. Ао! Через неделю не одна-две, а многие узнают, куда пойдут их души, потому что они умрут: и зерна и колосья зараз.
Кэт вздрогнула. Она слишком хорошо знала, что женщина говорит правду.
— Но снадобья! — начала царица. — Кто знает, какая сила может быть в этих снадобьях? — она нервно рассмеялась, смотря на Кэт.
— Взгляни
— Она вылечила моего сына, поэтому она — моя сестра, — сказала царица.
— Она сделала так, что мой муж заговорил со мной перед своим смертным часом, поэтому я ее служанка, равно как и твоя, сахиба, — сказала женщина из пустыни.
Мальчик с любопытством взглянул в лицо матери.
— Она говорит тебе «ты», — сказал он, как будто женщина не существовала. — Это неприлично между поселянкой и царицей — «ты» и «тебе».
— Мы обе женщины, сынок. Сиди смирно в моих объятиях. О, как хорошо чувствовать тебя опять здесь, негодник!
— Небеснорожденный слаб на вид, как засохший маис, — быстро проговорила женщина.
— Скорее, как высохшая обезьяна, — возразила царица, прижимая губы к головке ребенка. Обе матери говорили громко и выразительно, чтобы боги, завидующие человеческому счастью, могли слышать и принять за правду уничижение, прикрывающее глубочайшую любовь.
— Ао, моя маленькая обезьяна умерла, — сказал мальчик. Он беспокойно задыхался. — Мне нужна другая. Позволь мне пойти во дворец и выбрать другую обезьяну.
— Он не должен выходить из этой комнаты во дворец! — страстно сказала царица, обращаясь к Кэт. — Ты еще слишком слаб, возлюбленный. О, мисс-сахиб, он не должен идти!
По опыту она знала, что бесполезно противиться желанию сына.
— Это мое приказание, — сказал мальчик, не поворачивая головы. — Я пойду.
— Останься с нами, дорогой, — сказала Кэт.
Она раздумывала, можно ли будет через три месяца снова наполнить больницу и не преувеличила ли она опасность, угрожающую Нику.
— Я иду, — сказал мальчик, вырываясь из рук матери. — Я устал от этих разговоров.
— Позволите, государыня? — шепотом спросила женщина из пустыни.
Мать утвердительно кивнула головой, и мальчик очутился в объятиях смуглых рук, бороться с силой которых было невозможно для него.
— Пусти меня, вдова! — бешено крикнул он.
— Не хорошо раджпуту пренебрежительно относиться к матери раджпутов, царь мой, — бесстрастно ответила она. — Если молодой бычок не слушается коровы, он учится послушанию с помощью ярма. Небеснорожденный не силен. Он упадет среди проходов и лестниц. Он останется здесь. Когда ярость покинет его тело, он станет еще слабее. Даже теперь, — большие, блестящие глаза устремились на лицо ребенка, — даже теперь, — продолжал спокойный голос, — ярость проходит. Еще одно мгновение, небеснорожденный, и ты станешь не князем, а только маленьким-маленьким ребенком, таким, как те, которых я рожала, и увы! каких я уже не буду рожать.
При последних словах голова магараджа упала на ее плечо. Порыв страсти иссяк, оставив его, как она и предвидела, настолько ослабевшим, что он сразу уснул.
— Стыдно, стыдно! — неясно пробормотал он. — Право, я не хочу идти. Оставьте меня спать.
Она гладила мальчика по плечу, пока мать не протянула жадных рук и не взяла обратно свое дорогое дитя. Она положила ребенка на подушку рядом с собой, прикрыла его своим длинным кисейным платьем и долго смотрела на свое сокровище. Женщина сидела на полу, на корточках. Кэт присела на подушку и прислушивалась к тиканью дешевых американских часов в нише стены. Женский голос, певший какую-то песню, глухо и слабо доносился через стены. Сухой полуденный ветер вздыхал через изъеденные рамы окон. Кэт слышала, как лошади конвоя обмахивались хвостами и пережевывали пищу во дворе, в ста футах от дворца. Она слушала и думала о Тарвине с возрастающим ужасом. Мать еще ниже нагнулась над сыном; глаза ее были влажны от материнской любви.
— Он спит, — сказала она. — Что это он говорит об обезьяне, мисс-сахиб?
— Она умерла, — сказала Кэт и заставила себя солгать. — Я думаю, она наелась вредных плодов в саду.
— В саду? — быстро переспросила царица.
— Да, в саду.
Женщина из пустыни переводила глаза с одной на другую. Эти разговоры были слишком недоступны ей, и она стала робко поглаживать ноги царицы.
— Обезьяны часто умирают, — заметила она. — Я видела раз мор среди обезьян, там, в Бансварра.
— Как она умерла? — настаивала царица.
— Я… я не знаю, — запинаясь, проговорила Кэт, и снова длинное безмолвие воцарилось в жарком полуденном воздухе.
— Мисс Кэт, что вы думаете о моем сыне? — прошептала царица. — Здоров он или нездоров?
— Он не очень здоров. Со временем он станет сильнее, но лучше, если бы теперь он уехал на некоторое время.
Царица спокойно наклонила голову.
— Я много раз думала об этом, сидя здесь одна, и это значит вырвать мне сердце из груди. Да, хорошо было бы, чтобы он уехал. Но, — она с отчаянием протянула руки к солнечному свету, — что я знаю о том мире, куда он отправится, и как я могу быть уверенной в его безопасности? Здесь, даже здесь… — Она внезапно остановилась. — С тех пор как вы приехали, мисс Кэт, сердце мое немного успокоилось, но я не знаю, когда вы уедете.
— Я не могу сохранить ребенка от всякого зла, — ответила Кэт, закрывая лицо руками, — но отошлите его отсюда как можно скорее. Ради Бога, отпустите его.
— Это правда! Это правда!
Царица обратилась к сидевшей у ее ног женщине.
— Ты родила троих? — спросила она.
— Да, трех и одного, который ни разу не вздохнул. Все были дети мужского пола, — сказала женщина из пустыни.
— И боги взяли их?
— Один умер от оспы, двое — от лихорадки.
— Ты уверена, что это дело богов?
— Я была с ними до конца.
— Твой муж, значит, был вполне твой?
— Нас было только двое, он и я. В наших деревнях люди бедны, и одной жены бывает достаточно.
— Увы! В деревнях люди богаты. Выслушай меня. Если бы другая жена покушалась на жизнь твоих трех…
— Я убила бы ее. Как же иначе? — Ноздри женщины расширились, она поспешно сунула руку за пазуху.
— А если бы вместо троих был только один, восторг твоих глаз, и ты знала бы, что у тебя никогда больше не будет ребенка, а другая жена, действуя втайне, покушалась бы на жизнь этого одного? Что тогда?